Нам недостаточно известен круг научного чтения Булгакова в студенческие годы. Но есть доказательства, что в дни, когда он засиживался долгими часами в публичной библиотеке вблизи Царской площади, среди выписанных им книг были и педагогические сочинения Н. И. Пирогова. Думается, к этому человеку он проявлял интерес и великий хирург являлся для Михаила Афанасьевича образцом врача.

Вот отрывок из воспоминаний Екатерины Михайловны Шереметьевой, работавшей в 30-х годах в Красном театре в Ленинграде. Шла осень 1931 г. Михаил Афанасьевич вновь переживал критический период — даже «Дни Турбиных» были исключены из репертуара МХАТа. В театральных кругах знали, что происходит вокруг писателя. Тем более импонировала ему смелая позиция театра в Ленинграде, обратившегося к нему за пьесой.

— Вы ясно представляете себе, что такое Булгаков? — спросил он в первые минуты встречи с Е. М. Шереметьевой. Но обратимся к публикации ее мемуаров.

«Неожиданно для меня выяснилось, — пишет Е. М. Шереметьева, — что Михаил Афанасьевич — врач, а так как я два года училась на медицинском факультете….. то опять оказались какие-то интересные обоим воспоминания. Учились мы в разные годы (я уже при Советской власти), но оба продолжали любить медицину и интересоваться ею. Вспоминали и о чем-то спорили…..

«Нередко у нас возникали споры о женском равноправии, — вспоминает Е. М. Шереметьева дальнейшие беседы. — Я была восторженной защитницей его. Михаил Афанасьевич сначала иронически, потом тревожно рисовал видевшиеся ему опасности.

— Женщине надлежит быть женщиной, — говорил он. — Ведь если потерять материнство — начало всех начал, которому нет цены… — И вспоминал высказывания Пирогова.

Лет пять назад, работая над материалом о воспитании детей, я нашла эти слова Пирогова: «Пусть женщины поймут, что они, ухаживая за колыбелью ребенка, учреждая игры его детства, научая его лепетать, делаются главными зодчими общества. Краеугольный камень кладется их руками» — и снова и снова вспоминала Булгакова».

Михаил Афанасьевич прекрасно ориентировался в достижениях медицинской науки, и в следующем разделе будет дан специальный анализ этих влияний в его творчестве. Пока же коснемся чисто личных моментов. Особенно ярко эти интересы М. Булгакова предстают в письмах писателя брату, видному ученому-бактериологу Николаю Афанасьевичу Булгакову.

«Дорогой Коля, ты спрашиваешь, интересует ли меня твоя работа? Чрезвычайно интересует! Я получил конспект «Bacterium prodigiosum» (чудесная палочка. — Ю. В.), — пишет Михаил Афанасьевич 21 февраля 1930 г. — Я рад и горжусь тем, что в самых трудных условиях жизни ты выбился на дорогу… Меня интересует не только эта работа, но и то, что ты будешь делать в дальнейшем, и очень ты обрадуешь меня, если будешь присылать все, что выйдет у тебя. Поверь, что никто из твоих знакомых или родных не отнесется более внимательно, чем я, к каждой строчке, сочиненной тобой.» Конспект первой научной работы брата сохранился в архиве М. Булгакова.

13 марта 1932 г. М. Булгаков пишет в Париж: «Учение о бактериофаге» на русском языке я также получил и прочитал. Рад всякому твоему успеху, желаю тебе сил!» А 4 октября 1933 г. Михаил Афанасьевич пишет брату: «Прошу тебя, милый Николай, немедленно по получении этого письма передать профессору д'Эрел(л)ь (именно Ф. д'Эрелль предложил термин «бактериофагия». — Ю. В.), что я чрезвычайно рад буду видеть его у себя……. и вообще буду очень доволен, если чем-нибудь буду полезен… ему в Москве. Мне будет приятно повидать твоего шефа, с которым ты связан научной работой, услышать что-нибудь о тебе».

Встреча эта не состоялась. «К сожалению, профессор д'Эрел(л)ь у меня не был, и я не знал даже, что он в Москве», — пишет М. Булгаков брату 14 апреля 1935 г. И все-таки можно представить эту беседу между писателем-врачом (свободно, к тому же, владеющим французским языком) и ученым — создателем бактериофагов.

Но невольно возникает вопрос: почему в годы гонений и бедствий, в блокаде безысходности Булгаков так и не вернулся к врачеванию, к стетоскопу и скальпелю несмотря па то, что первоначальная профессия прокормила бы его? Почему он так и не стал врачом-писателем? Высказываются различные предположения. Наверное, исчерпывающе об этом сказал сам Михаил Афанасьевич в дневниковой записи 1923 г. (эти строки найдены и опубликованы К. Н. Кириленко и Г. С. Файманом в 1989 г.): «В минуты нездоровья и одиночества предаюсь печальным и завистливым мыслям. Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрек себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе и была причиной этого».

«Пышут жаром разрисованные изразцы, черные часы ходят, как тридцать лет назад: тонк-тапк». И, наверное, знаменательно, что в Киеве, наряду с мемориальной доской в честь Мастера на старинном Андреевском спуске, где он жил, и улицей Михаила Булгакова в новом районе города, имеется и своеобразный знак времени, посвященный ему как врачу. Это образ прошлого в Музее медицины Украинской ССР — зал, посвященный земской медицине. Над ребенком, задыхающимся от дифтерии, в глубоком раздумье склонился врач. Отстоит ли он жизнь? Мы не знаем этого. Но, словно вечная заповедь врачевания, в тишине в бывшей студенческой обители Булгакова звучат его слова из рассказа «Вьюга»: «Останавливаясь у постели, на которой, тая в жару и жалобно дыша, болел человек, я выжимал из своего мозга все, что в нем было. Пальцы мои шарили по сухой, пылающей коже, я смотрел в зрачки, постукивал по ребрам, слушал, как таинственно бьет в глубине сердце, и нес в себе одну мысль — как его спасти? И этого спасти. И этого! Всех!»

Спасти всех — величайший нравственный девиз медицины, высказанный так просто и всеобъемлюще. Вспомним, что он принадлежит Михаилу Афанасьевичу Булгакову. Постигая в конце трудного XX века, когда люди, быть может, более всего нуждаются в даре милосердия, значимость его творчества, его жизни и борения, не забудем и этих светлых слов.

«Доктор Алексей Турбин, восковой, как ломаная, мятая в потных руках свеча, выбросив из-под одеяла костистые руки с нестрижеными ногтями, лежал, задрав кверху острый подбородок. Тело его оплывало липким потом, а высохшая скользкая грудь вздымалась в прорезах рубахи. Он свел голову книзу, уперся подбородком в грудину, расцепил пожелтевшие зубы, приоткрыл глаза. В них еще колыхалась рваная завеса тумана и бреда, но уже в клочьях черного глянул свет. Очень слабым голосом, сиплым и тонким, он сказал:

— Кризис, Бродович. Что… выживу?.. А-га» .

Вздымающаяся в одышке высохшая скользкая грудь, тонкий сиплый голос, рваная завеса тумана и бреда… Разумеется, страницы «Белой гвардии» — менее всего учебник. И все же в сцеплении деталей открывается вдруг та материя медицины, которая, быть может, составляет сердцевину подлинно врачебного объемного видения. По своей точности и вместе с тем образности с этой картиной преодоления тифозного кризиса, описанной М. Булгаковым, в чем-то сближаются строки Н. И. Пирогова из «Начал общей военно-полевой хирургии»: «С оторванною рукою или ногою лежит… (….)… окоченелый на перевязочном пункте недвижно; он не кричит, не вопит, не жалуется, не принимает ни в чем участия и ничего не требует; тело его холодно, лицо бледно, как у трупа; взгляд неподвижен и обращен вдаль» . В этом описании клинической картины шока нет пи одного научного термина, однако оно, со ссылками на великого хирурга, по праву вошло В десятки хирургических руководств. Действительно, художественный тип мышления очень важен для врача — именно так, из частностей, формируется целостное представление о человеке. Медицина, бесспорно, развивает такие способности, и не случайно эта профессия столь мощно питает русло словесности.