Какая последовательная, императивная врачебная позиция, какое настойчивое желание предотвратить обострение болезни.
Знаменательно, что даже в суматошной обстановке «Гудка» сотоварищи Булгакова по перу чувствовали его врачебное естество. Так, в строках Валентина Катаева из рассказа «Зимой» (1923 г.) — «Он… начинает быстро писать на узенькой бумажке рецепт моего права на любовь. Он похож на доктора» — явно обрисован Михаил Афанасьевич. Впрочем, это лишь силуэт, также очерченный быстрой рукой. Очевидно, куда существеннее, что, не афишируя свою былую специальность, Булгаков оставался Врачом.
Пожалуй, Михаил Афанасьевич обладал совершенно поразительной врачебной проницательностью, неотделимой, конечно, от силы его психологического видения особенностей людей и сущности обстоятельств. В работе «М. Булгаков и М. Волошин», где описывается пребывание писателя в Коктебеле летом 1925 г., Вл. Купченко и 3. Давыдов касаются случая, когда Булгаков стал давать каждому из присутствующих на даче М. Волошина характеристику и некоторым «говорил прямо изумительные вещи». Так, М. А. Пазухиной он сказал, что лет десять назад она была другой и причина этого — срыв в музыкальной карьере. Сын Марии Александровны, А. В. Пазухин, так комментировал высказывание М. А. Булгакова: «После трех-четырех лет обучения в Московской консерватории мама заболела чем-то вроде мышечного ревматизма рук. Ей пришлось оставить консерваторию и несколько лет вообще не играть. Только года два до поездки в Коктебель она начала понемногу играть дома, для себя. В Коктебеле ей помог климат, море, сакские лечебные грязи, — и вот она вновь заиграла с блеском». По каким-то тонким нюансам Булгаков удивительно точно раскрыл анамнез болезни и жизни М. А. Пазухиной.
Характерна, по словам Л. Е. Белозерской, приводимым Вл. Купченко и 3. Давыдовым, и такая коктебельская история. Здесь отдыхала писательница С. 3. Федорченко. «В Коктебеле был весьма ограниченный выбор продуктов: «из чего сделать обед» — вечная проблема. Фруктов и овощей — изобилие, из остального же — только баранина и рис. Федорченко капризничает, ничего не хочет есть. Булгаков рекомендован ей как врач. Предварительно осведомившись на кухне об очередном меню, он изучал пульс писательницы и давал соответствующие рекомендации: «Я советую на сегодня к завтраку… К обеду… Ну, а на ужин, пожалуй…» Кухня ему в ножки кланялась…» Федорченко «стала выздоравливать».
«Вечером у нас — Ильф с женой, Петров с женой…» В дневниковых записях Е. С. Булгаковой несколько раз упоминается И. А. Ильф. Пишет она и о его безвременной смерти от туберкулеза. Михаил Афанасьевич относился к авторам «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» с симпатией и нежностью, несомненно, стараясь повлиять на состояние Ильфа и как доктор, и как психолог. Всякий раз Илья Арнольдович уходил из булгаковского дома приободренным и успокоившимся. Даже атмосфера скромного застолья и теплое внимание Михаила Афанасьевича к нему служили своеобразным психотерапевтическим лекарством для Ильфа. Это происходило во времена, когда, как вспоминает В. Я. Виленкин, в квартире в Нащокинском переулке нередко звучала горько-шутливая фраза Михаила Афанасьевича, произведения которого не печатали и не ставили: «Ничего, я люстру продам!»
14 марта 1935 г. Булгаков писал одному из близких своих друзей, Павлу Сергеевичу Попову (будущему автору первой биографии писателя), интересовавшемуся мнением Михаила Афанасьевича по поводу целесообразности приема одного из новых лекарственных средств того времени — гравидана: «Гравидан, душа Павел, тебе не нужен. Память твоя хороша…» Между тем этот стимулятор, предложенный основоположником гравиданотерапии А. А. Замковым, стал в 30-х годах, пожалуй, сенсацией — он применялся при ревматизме, туберкулезе, шизофрении и воспринимался людьми как панацея. Булгаков, бесспорно, был знаком с научными и газетными публикациями о гравидане, однако справедливо полагал, что у Попова нет нужды в этом весьма сильном средстве. Будущее подтвердило его врачебную правоту.
О трогательной истории пишет в воспоминаниях Любовь Евгеньевна Белозерская: «Был такой случай: нам сообщили, что у пашей приятельницы Елены Павловны Лансберг наступили роды и проходят они очень тяжело, она страшно мучается. Мака (так называли Булгакова домашние. — Ю. В.) мгновенно, не говоря ни слова, направился в родильный дом». Дальше вспоминает сама Елена Павловна спустя много лет, уже тогда, когда Михаила Афанасьевича не было на свете: «Он появился совершенно неожиданно, был особенно ласков и так старался меня успокоить, что я должна была успокоиться хотя бы из чувства простой благодарности. Но без всяких шуток: он вытащил меня из полосы черного мрака и дал мне силы переносить дальнейшие страдания. Было что-то гипнотизирующее в его успокоительных словах, и потому всю жизнь я помню, как он помог мне в такие тяжелые дни…» .
Но быть может, наиболее драматично врачебное начало Булгакова, его понимание профессионального долга проявилось в трагических обстоятельствах, когда он, военврач белой армии, попал в плен к противоборствующей стороне. Хотя перед нами лишь версия, она правдоподобна. «Существует устное свидетельство Е. Ф. Никитиной о следующем эпизоде, — пишет М. О. Чудакова в «Жизнеописании Михаила Булгакова». — На одном из Никитинских субботников Булгаков, увидев среди присутствующих некоего человека, на глазах у всех бросился обнимать его. Обнявшись, они долго стояли молча. Никто не знал, в чем дело. Позднее Никитина узнала от Б. Е. Этингофа, что именно связало его с Булгаковым. Будто бы в момент прорыва Южного фронта красными войсками была взята в плен большая группа офицеров; среди них были и врачи. Этингоф был комиссаром в этих частях. Он обратился к врачам:
— Господа, мы несем потери от тифа. Вы будете нас лечить?
Предложение было высказано в такой ситуации, когда всех пленных ожидал расстрел. И будто бы Булгаков ответил, что он находится в безвыходном положении и он в первую очередь — врач, во вторую — офицер…» .
И еще один жизненный факт, раскрывающий не только прекрасные врачебные черты Михаила Афанасьевича, но и свойственное ему гражданское бесстрашие, чувство долга. В тридцатых годах с просьбой оценить его пьесы «Дом» и «Бред» к Булгакову обратился начинающий драматург Альфред Николаевич Верв. Всегда объективный в своих литературных высказываниях, Булгаков весьма положительно отозвался о них. Пока произведения А. Верва не разысканы, но интерес представляют два письма Михаила Афанасьевича, касающиеся судьбы человека, с которым он был знаком лишь заочно.
Письма хранятся в ИРЛИ и готовятся к публикации. На вторых Булгаковских чтениях в Киеве (16–18 марта 1990 г.) о них рассказала ленинградская исследовательница К. Е. Богословская, изучившая эти документы по предложению Я. С. Лурье.
С согласия К. Е. Богословской, остановимся на содержании этих писем. А. Верв длительное время страдал слуховыми галлюцинациями. Болезнь очень тяготила его, причем Булгаков знал об этом. Высказав свои соображения по поводу пьес А. Верва, Михаил Афанасьевич посвящает глубокие, отнюдь не формальные строки и недугу, так угнетавшему Альфреда Николаевича, выражая уверенность, что эта «чертовщина» может и непременно должна пройти. Булгаковские фразы звучат так нежно и деликатно, что, пожалуй, способны не просто утешить, а и дать психологический толчок в преодолении навязчивого состояния, мучившего автора присланных пьес. Письмо датировано 1933-м годом, и необходимо подчеркнуть, что оно было отправлено по месту заключения или ссылки А. Н. Верва — в Орел. Возможно, Верв находился в печально известном Орловском «централе», где концентрировались лица, осужденные по политическим статьям. Понимая, что написанное им почти наверняка будет прочитано посторонними и имя его вновь взято на заметку, Михаил Афанасьевич адресовал свой ответ «неблагонадежному элементу». В письме приводится обратный адрес Булгакова по Большой Пироговской. В том же году, после кончины А. Верва в Орле, Булгаков написал письмо со словами глубокого сочувствия его матери в Ленинград. Он помог еще нескольким заключенным.
