Да, поистине без этого человек — не человек. Об этом пишущие для детей не имеют права забывать, и не стоило бы забывать об этом критикам детской литературы.

В прекрасном рассказе Б. Шергина «Офонина бабушка» говорится о том, как старуха осталась в деревне одна, с глазу на глаз с врагом. Она отказывается сообщить белым, куда ушел народ, где спрятан пушной товар, одежда, хлеб: «Солдаты вышли. Каськов говорит:

— Не взялась за ум Немирова? Застрелю среди полу!

— Стреляй! Помереть нашему брату краса.

Нерусской в медалях на меня поглядел:

— Что есть краса?

— Как не краса. В лесах замерзать не надо, у сплава тонуть не надо, с землей биться не надо, начальников бояться не надо, водку пить не надо… реветь не надо».

Простые вещи, усвоенные с детства, родили великое мужество, высокое человеческое достоинство, позволившие старой женщине выстоять, не дрогнув, исполнить свой долг. Она с детства знала, что хорошо, а что плохо, твердо усвоила все, что В. Бавина, несомненно, назвала бы моральными сентенциями: начальников бояться не надо, реветь не надо!

От книги для юношества критик требует изображения идейной жизни. Справедливо требует. Но идейная жизнь для малыша — это прежде всего воспитание чувств, самых простых и самых необходимых.

Долг, мужество, любовь к Родине — эти высокие понятия покоятся на простой и великой основе добра, чести, доверия к человеку. Любовь к Родине вырастает и из любви к родной природе, к ее георгиновым садам. Любовь к человеку в малыше воспитывается и на любви к живому — к щенку, к птице. И пренебрегать этим опасно: если в пять лет мальчишка сворачивает утенку голову, а в двенадцать обижает младшего, не будем удивляться, что в пятнадцать возникают дела о хулиганстве.

Мы живем в век атома. К познанию атома ученые не пришли бы, не овладев азами когда-то в детстве, в начале пути, не постигнув таблицы умножения. Как требовать от людей будущего высоких свойств, если в детстве они не постигнут душевной азбуки?

Да, из таких простых понятий, как добро, честь, совесть, вырастают долг, мужество, правда и героизм — все то, что делает человека человеком.

1960 г.

— Вот посудите сами, — сказал мне Сергей Андреевич, председатель Борщевского сельсовета. — Посудите сами, как тут сохранишь свой авторитет? Я вам верно говорю: без посыльного нельзя. Вот, к примеру, мне надо экстренно собрать заседание сельсовета, а посыльного нет. Что ж мне самому по хатам ходить, созывать? Эдак не заметишь, как свой авторитет потеряешь. Я и в центральные газеты писал, и Верховный Совет запрашивал, не отвечают! А как тут быть, посудите сами? Авторитет — дело не последнее. Как председателю без авторитета?

Слов нет, председателю сельского Совета без авторитета нельзя. Но, живя в Борщевке, я все время думала о том, что никакой посыльный не выручил бы вас, Сергей Андреевич.

Сквозь маленькое окно вползают сумерки, в хате почти темно. Передо мной смутно вырисовывается бледное лицо женщины. Платок повязан низко, по самые брови. Губы сухие, тонкие. Голос чуть хриплый. Ей трудно говорить, она задыхается, и все-таки говорить ей, видимо, легче, чем молчать.

— Вот говорят: колотись, бейся, а все надейся. А на что мне надеяться? Мне только и ходу, что из ворот да в воду. Вот послушай мою жизнь. Я с пятого года. Перед самой войной стали мы строить с мужем хату. Такая добрая была хата, вот только сенцы трошки не кончены. И война. Было пятеро детей — померли. Был муж — убило. Плакала, плакала, все очи выплакала. А потом опять замуж пошла за Евсеенко Трифона Кондратьевича. Вдовец. И дочка у него девяти годочков. Стали мы все вместе жить. И я сироту не обижала, у кого хочешь спроси, я ее, как свое дитя, любила, вырастила, я ее сильно жалела.

А потом муж мой помер. Остались мы вдвоем. И опять хорошо жили. А потом она замуж вышла и стала у меня хату отсуживать. За что, за что, скажи мне? Не хочу после этого на свете жить! Да попроси она, я сама бы на нее хату перевела. Я ее сама спрашивала: что тебе в приданое? Корову? Телку? Я все, что она просила, отдала. Да что мне надо? Мне бы только тихо свое дожить, зачем она меня так обидела? Зачем в суд пошла? Зачем доказывала, что хата не моя?

Я Маню, племянницу, позвала с собой жить. Она с мужем своим, Иваном, пришла и живет. И с детками. А суд хату надвое поделил. А Иван говорит: тесно тут, надо мне другое жилье подыскивать. Если Иван уйдет, я хату подпалю и сама сгорю! Не буду жить! Не хочу!

Что кричит в этой женщине? Одиночество и обида. Она уцелела после смерти детей, после гибели мужа. Теперь обида пришибла ее, отняла последние силы, и жить ей стало невтерпеж. Она не жалуется на суд, он, видимо, правильно поделил, по закону. Но какой же закон есть для этих двух женщин, если одна из них вырастила другую и, как говорят на селе, ни разу ее не обидела и все готова была для нее сделать? На селе говорят: родня мужа подбила на судебное дело. А где у дочери своя совесть? А где же односельчане, колхоз где? И где были вы, Сергей Андреевич? Почему не сказали: реши дело по-доброму, не обижай человека, который заменил тебе мать.

Нашлась бы у вас такая минута — не возникло бы судебное дело, не нанесли бы рану старому, больному, много пережившему человеку. Ведь не только хлебом жива «душа населения», она жива человеческим теплом и добрым словом. Да, тут доброе слово могло бы выручить, оно легло бы на чашу весов, как слиток золота, перевесило бы все беды, дало бы силы дожить трудную, полную горя жизнь.

Вот еще одна хата, и еще одна судьба. Настасья Прокоповна Войтович работала в колхозе с первого дня его существования:

— Бывало, шестнадцать коров выдою, а сколько килограммов сливок собью? Сколько льну сотру? Потом война. Простыла, заболела и погляди: рук нет. Истратила свое здоровье, обезручила — и только всем в тягость.

Ревматический полиартрит лишил человека обеих рук, они скрючены, изуродованы до неузнаваемости — ни работать в колхозе, ни понянчить внука, ни по дому похлопотать: за ней самой нужен уход. У дочери годовалый ребенок, а зять в армии. Дочь просила поставить ее техничкой в клубе: клуб неподалеку от хаты, значит, можно и в клубе прибрать, и приглядеть за матерью и сыном. Ей отказали: техничка в клубе есть, работает хорошо, снимать ее резона нет. Может, это и верно. Но согласиться с председателем сельсовета Сергеем Андреевичем, будто ничего другого придумать нельзя, я не могу. Семья военнослужащего, годовалый ребенок, безрукая мать, — кто же поможет этой семье? Полгода обивали они пороги, сколько раз обращались в сельсовет, к вам, Сергей Андреевич. Вы каждый раз отвечали отказом. Вы не хотели ни на секунду задуматься, проще всего было ответить: нет. Вы так и отвечали. А может быть, вы в это время раздумывали о том, как плохо, что при сельсовете нет ставки посыльного. И как это скверно отражается на вашем авторитете…

О своем авторитете, о том, как сделать, чтобы люди тебя уважали, наверное, думает каждый руководитель. Наверное, каждый человек, стоящий во главе учреждения или школы, завода, колхоза, понимает: ум, твердость, размах — необходимейшие качества руководителя. Но ему нужно еще одно, без чего руководить людьми нельзя, — сердце. Если сердце слепо — не видят глаза. Если сердце глухо — не слышат уши. А без пристального глаза, без умения слышать людей нет руководителя, тут уж не спасут никакие посыльные, будь их хоть по три на каждый сельсовет. Я не случайно снова и снова возвращаюсь к разговору о посыльном. Не только Сергею Андреевичу, председателю Борщевского сельсовета, кажется, будто его авторитет зависит от каких-то внешних обстоятельств, а не от того, как он ведет себя с людьми, как заботится о них, как отстаивает правду. Нет, так думает не он один. В деревне Масоны, неподалеку от Борщевки, состоялось заседание сельского Совета. Было это поздней осенью. Степаненко, бригадир полеводческой бригады, рассказывал собранию, как. идет уборка картофеля и заканчивается сев озимых культур. Рассказ его был неутешителен: все государственные сроки прошли, а половина картофеля еще оставалась в земле. Бригадир жаловался на плохую, из рук вон плохую работу районной базы, на то, что некоторые колхозники, пока свою картошку не выкопали, на общее поле не пошли.