Рудик внимательно смотрел на приятеля.

-- Ты не сочинил это?

-- Нет, Папа, но я сочинил всё остальное. И этот мир, где мы сейчас находимся, написан мною. Я знаю о нём всё.

-- Ребятушки, -- простонал Павел и поднял голову. -- Мне, похоже, кто-то в задницу вставил палку, и она проникла в самые мозги. Да ещё расковыряла там дырку, через которую всё утекло, и теперь я ничего не помню.

-- То есть ты теперь не чёрный квадрат?

-- Какой квадрат?... Я треугольник без углов, мужики. Голова моя превратилась в резиновую грушу, по которой лупят кулаками. -- Павел упёрся руками в шершавый подоконник и высунул голову наружу. -- Что у вас тут за карнавал? Ох, как голову ломит, парни... Вот бы в такой момент чудо произошло. Сошла бы с курчавого облака чудненькая стройненькая фея с оливковыми глазами, притронулась бы к моей голове волшебной палочкой и сняла бы всю боль... Парни, а что такое происходит? Концерт, что ли, какой? Танцы, факелы. Почему-то мне кажется, что я уже где-то видел это вчера. Вон и голые какие-то ходят. А вот в куртках крутятся. Ой, а девицы-то какие фигуристые! Тут обязательно должна быть выпивка...

-- Тебе и без того плохо.

-- Да, мне плохо. Только, судя по вашим лицам, дело не во мне, -- Павел с трудом поднял брови и изобразил на помятом лице неудовольствие, -- дело, как я понимаю, не во мне. Я ничего не совершил, стёкол не бил, драк не учинял...

-- А губа у тебя разбита...

-- Это вы меня мутузили, мистер Шпенглер, я помню вашу рожу в тот момент. Откуда у писателей столько силы? А что вы так смотрите? Не то умных из себя строите, не то идиотов... Ой, вы посморите-ка скорее в окно! Какая женщина там стоит. А волосы! Смола, а не волосы. Мне бы сейчас бутылочку шампанского, так я подкатил бы к ней. Только мордашка у неё не весёлая. Что ж ты потупилась в смущении? Так, что ли, поэты говорят?

-- Паш, -- приблизился к нему Кадола и положил ему руку на плечо. Прикосновение таило в себе нечто такое, что заставило Павла замолчать. Он настороженно обернулся. Странно ощущалась рука. Кадола то ли кивнул, то ли отрицательно покачал головой. И голос его показался Павлу на удивление неожиданным, почти незнакомым, словно проскальзывало в его интонациях скрытое счастливое потрясение. -- Паш, утихомирь немного свой пыл. Сейчас у тебя голова либо перестанет болеть, либо вовсе отвалится. Послушай меня. И ты, Папа, тоже послушай... Кому-то легче, кому-то труднее, один уже трезвый, другой еще нет... Человек верит в невероятное, если он слышит о нем от кого-то, если воспринимает это в качестве небылицы. Реальность, если она невероятна, сводит человека с ума, доказывая, что на деле он ни во что не верил. Увидеть, как на твоих глазах кто-то взлетает без всяких крыльев, можно, но это труднее, чем поверить в такое же во время сна... Мы попали в другой мир. Вы по пьяному делу согласились в него прийти, кричали, посуду били, что верите мне, и вера ваша материализовалась. Вы там, где никто не был никогда. Вы, два осла, никогда не принимали меня всерьёз. Я был вашим приятелем, но вы не думали о том, что я пишу. Для вас любое моё сочинение оставалось простым словоблудием. Теперь же вы попались. Вы во мне. Я вас проглотил в тот самый момент, когда вы согласились, на долю секунды согласились... И это произошло. Так случается, когда человек со смехом, без всякого серьёзного намерения, заявляет, что отдаст душу дьяволу, а тот пользуется таким моментом и захватывает душу.

Павел вытаращил мутные глаза и протянул вперёд руку, на которой дрожал указательный палец с обгрызенным ногтем. Ноготь, продлившись невидимой линией, уткнулся в центр головы говорившего Кадолы, изогнулся вопросительным знаком и растянул на лице Кадолы очередную непонятную улыбку.

-- Вы, конечно, в праве не верить, как и прежде. Но от этого ничто не изменится. Ситуация поменялась. Я могу наплевать на вас. Поступайте, как желаете. Я-то в любом случае остаюсь здесь. А вы? Вы желаете уйти, так ведь?

-- Хоть сейчас.

-- Так уходите, -- Кадола вновь скривил губы, -- уходите. Это мой мир. Я его придумал, мне в нём жить и умирать. Ваше дело было убедиться, что всё, о чём я пишу, есть правда. Вы убедились, теперь можете уматывать. В ближайшее время, поверьте создателю, здесь будет настоящий ад. Погибнут все. Самый малый отправится на смерть, чтобы не потерять свободу, не потерять жизнь, оказаться за пределами цепей, которые несут с собой парши. Вы, конечно, можете взглянуть на завтрашнюю битву, но вряд ли она вам доставит приятные минуты.

-- Как ты можешь знать, что мы увидим? -- с ужасом спросил Рудик. -- Это знает только Господь.

-- Так я и есть своего рода Господь в этом мире. Это моё творение. Меня сотворил Бог, а я породил всех этих людей, все эти события... Рудик, милый, неужели ты не понимаешь этого? Я тебе говорю, что здесь будет Прощание. Руты погибнут. Они уйдут. Их не станет. Руты не признают смерть, потому что я так придумал. Они схватятся с паршами, но здесь даже крови не будет, когда руты станут погибать. Я придумал им не смерть, а уход. Здесь не будет смерти, и парши останутся в дураках, потому что они, как и ты, верят в смерть. Они ждут смерти. И сейчас руты поют Песнь Прощания, Песнь Истины и Добра...

-- Как можешь ты, -- внезапно вспылил Рудик, скрутив брови в строгие пружины, -- как смеешь ты говорить о добре, когда привёл нас в кошмар? "Как можете говорить доброе, будучи злы? Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из другого сокровища выносит доброе, а злой из злого выносит зло". И не смей по этой причине произносить слова, о коих ты понятия не имеешь! -- совсем уже громко закричал Рудик.

-- Уходите, братцы, время не ждёт. Мне надоело убеждать вас в чём-либо. Если хотите, то считайте, что вам всё снится. Вы вернётесь назад, потому что вы тут случайно оказались. Для вас это лишь сон. Он останется сном. Ступайте, выпейте за покой моей души в нашем "Сидалище", -- подтолкнул их Кадола.

-- Старик, -- медленно пошевелил губами Павел, -- ты либо спятил, либо я очень пьян и ничего не понимаю.

-- А за окном тоже спятили? Посмотри! Они прощаются друг с другом и празднуют свой последний день... Вы лишние здесь. Уходите теперь.

-- Но как?

-- Я сочинил для каждого дома тайный ход. У всех должно быть право выбора. Вот люк, куда вы должны уйти. Вы пройдете по нему за поселения рутов, выберетесь наружу, затем доберетесь до подземных проходов, которые скрыты под чёрными глыбами крепости паршей. Те коридоры приведут вас в наш, то есть ваш мир... Идите и ни о чём не жалейте. Вы увидели людей, которых нет. Можете считать себя избранными... Будьте счастливы, -- Кадола распахнул внезапно тяжёлый дубовый люк и ловко столкнул в него своих приятелей. Снизу ударил запах плесени и лягушек. И крышка опустилась над лазом с грохотом и скрипом.

Провалившись в темноту, Рудик и Паша потеряли друг друга. Слышался стук капель и напряжённое дыхание.

-- Кретин! -- не выдержал Павел. -- Бумагомаратель! Трепло сочинительское!

-- Паша, я очень прошу тебя, -- взмолился невидимый Рудик и нащупал локоть Павла, -- не шуми... Страшно до невозможности.

-- Ну и заткни свою невозможность в задницу, -- огрызнулся тот, -- тоже мне тайный советник. Посоветовал бы, куда нам ползти... Ну, писатель, накрутил ты на наши головы.

Оба замолчали и прислушались к шуршанию над головой.

-- Ладно, плевал я на этих коротышек. Коли Кадола продался им с потрохами, так махнем на него рукой. Пусть пропадает... А я ведь голову готов положить под топор, что он среди них карликовую русалочку присмотрел себе. Что ты фыркаешь? Может быть, ты считаешь, что поэты из ничего черпают вдохновение? Шиш тебе с майонезом. На те же женские ноги, что и мы, пялят они глаза, туда же поцеловать бабу хотят, куда и мы, простые и бескрылые. И между прочим, ту же колбасу жрут и водку. Как пить дать, выдумал в своей книге наш Бредбери очаровательную коротышечку с неописуемыми формами и остался с ней. Писатель писателем, а пистон свой мужицкий наготове держит для подруги...