На следующее утро тело Перотто, связанное по рукам и ногам, обнаружили в Тибре. Обычай требовал символически продемонстрировать, что ждет того, кто посмеет опорочить дочь Папы.

Неподалеку от него плавало тело Пантсилеи. Ее связывать не стали. Пантсилею удушили и сунули в навеки умолкнувший рот кляп — знак для прочих слуг семейства Борджа, говорящий: «Вот что бывает с теми, кто слишком много знает и не держит язык за зубами».

Лукреция родила в начале весны. Незадолго до того ее тайно увезли из Санта-Марии, чтобы ее крики при родах не открыли Риму «тайну», которую и так уже все знали. Воспламененный слухами Савонарола стал еще более злобно нападать на папский престол: он призвал конклав низложить Александра.

Ребенок оказался мальчиком; по настоянию Лукреции его назвали Джованни. Мне невольно подумалось: Джованни Сфорца — ныне обесчещенный, разведенный человек, презираемый Борджа, — наверное, думал об этом ребенке, названном его именем, как о своем отпрыске.

Ребенка вернули во дворец и передали на попечение кормилице. Его держали в дальнем крыле, чтобы его вопли по ночам не тревожили взрослых обитателей дворца. Лукреция навещала младенца так часто, как ей это дозволялось, и явно реже, чем ей хотелось бы. Когда мы с ней были одни, она часто жаловалась мне, что у нее сердце разрывается из-за того, что ей не позволяют взять на себя роль матери малыша. Иногда она плакала от безутешного горя.

Лукрецию принялись осаждать претенденты на ее руку, которые то ли не поверили обвинениям, выдвинутым Сфорцой, то ли не обратили на них никакого внимания. В конце концов, слишком уж большие политические выгоды сулил этот брак.

Папа и Чезаре постоянно совещались по поводу этих претендентов; некоторыми именами они делились с Лукрецией, а та, в свою очередь, делилась ими со мною. Среди них были Франческо Орсини, герцог Гравина и граф Оттавиано Риарио. Самым предпочтительным из них был неаполитанец Антонелло Сансеверино — если бы он не являлся анжуйцем, сторонником Франции. Подобный брак поставил бы меня в чрезвычайно невыгодное с политической точки зрения положение в семье.

Кроме того, меня тревожила моя роль подруги и доверенного лица Лукреции. Я видела, какая судьба постигла ни в чем неповинного Перотто и Пантсилею, и знала, что Борджа не позволят, чтобы годы верности помешали их планам. Если кого-то нужно заставить замолчать — неважно, какой любовью и доверием пользуется этот человек, — он умолкнет.

После смерти Пантсилеи мне стали сниться кошмары. Я не видела ее трупа, но Эсмеральда, обзаведшаяся к этому времени впечатляющей сетью осведомителей, описала мне его во всех подробностях. Я часто просыпалась, задыхаясь, потому что во сне тело Пантсилеи всплывало из темных глубин Тибра и ее мертвые глаза медленно открывались. Распухшая рука поднималась и указывала на меня обвиняющим жестом. «Ты. Это ты — причина моей смерти…»

Ведь это я забрала кантереллу, яд, который был спрятан в потайном кармане в платье Лукреции. И меня не покидала мысль о том, что несчастную служанку убили из-за пропавшего яда. Должно быть, Чезаре всучил яд Лукреции вместе с наставлениями по использованию. А когда Чезаре спросил о нем, Лукреции пришлось признаться, что кантерелла пропала.

И конечно же, Пантсилея оказалась первой, кого обвинили в пропаже.

Но когда вина терзала меня не так сильно, мне думалось, что Пантсилея умерла именно по той причине, какую символизировал засунутый ей в рот кляп: она слишком много знала, и потому ее заставили замолчать. В конце концов, разве не она толкнула меня в шкаф, дабы поделиться тем, о чем она не могла сказать вслух, — правдой о взаимоотношениях Лукреции и Чезаре?

Лукреция была не единственной, чьи мысли той весной и летом обратились к браку.

Однажды меня вызвали в Ватикан — в кабинет к Чезаре. Под извещением стояла подпись: «Чезаре Борджа, кардинал Валенсийский».

Я села на кровать, сжимая пергамент в руках. Момент, которого я так боялась, настал. Чезаре желает знать пределы моей любви и верности; он больше не потерпит отговорок.

В тщетной надежде избежать столкновения с глазу на глаз я взяла с собой Эсмеральду и двух фрейлин помоложе; мы пешком пересекли площадь и добрались до Ватикана. Там нас встретили двое стражников и препроводили в кабинет кардинала. Стоявший у входа солдат велел моим дамам остановиться.

— Его преосвященство просит дозволения встретиться с принцессой Сквиллаче наедине.

При виде такого нарушения приличий Эсмеральда недовольно нахмурилась, но моих дам отправили в приемную, а я вошла в кабинет к кардиналу одна.

Чезаре сидел за огромным позолоченным столом, инкрустированным черным деревом. Полки у него за спиной были заполнены переплетенными в кожу толстыми томами, сборниками канонического права; на столе горела масляная лампа. Когда солдат ввел меня в кабинет, Чезаре встал и жестом пригласил меня присаживаться на стул с бархатной подушкой, стоявший напротив стола.

Я села. Чезаре отпустил солдата, вышел из-за стола и опустился передо мною на колено. На нем была алая ряса и кардинальская шапочка; шелковый подол с шелестом лег на мраморный пол.

— Донна Санча, — произнес Чезаре. Хотя прошло уже несколько месяцев после того, как он спал со мной, и невзирая на официальную обстановку, он говорил с прежней пылкостью влюбленного. — Я получил от моего отца официальное уведомление о том, что вскоре с меня снимут ношу монашеской жизни.

Мне хватило ума не выказывать беспокойства. Вместо этого я сердечно произнесла:

— Я рада за вас. Несомненно, это станет для вас огромным облегчением.

— И не только, — сказал Чезаре. — Это прекрасная возможность… для нас.

Он осторожно взял меня за руку и прежде, чем я успела хоть как-то отреагировать, быстро надел мне на мизинец золотое колечко.

Это было кольцо моей матери. То самое кольцо, которое Хуан отнял у меня в тот день, когда изнасиловал меня. Мне удалось не вздрогнуть, хотя это потребовало от меня величайшего самообладания.

— Где вы его взяли? — прошептала я.

— Какая разница? — улыбнувшись, спросил он. — Донна Санча, вы знаете, что вы — величайшая любовь всей моей жизни. Сделайте мое счастье полным. Скажите, что согласитесь выйти за меня замуж, когда я стану свободен.

Я отвела взгляд. Меня переполняло отвращение, мне же сейчас требовалось изобразить совершенно другие чувства. Некоторое время я молчала, тщательно подбирая нужные слова, но не могла отыскать ничего такого, что спасло бы мне жизнь.

— Я не свободна, — наконец произнесла я. — Я связана с Джофре.

Чезаре пожал плечами, словно при виде сущей мелочи.

— Мы можем предложить Джофре кардинальскую должность. Я не сомневаюсь, что он ее примет. А аннулировать брак будет нетрудно.

— Вряд ли, — ответила я, стараясь говорить бесстрастно. — Свидетелем при осуществлении брака был кардинал Монреальский. Имевшее место не получится поставить под сомнение.

В голосе Чезаре проскользнули первые нотки раздражения. Он понял, что проиграл, но не понимал почему, и это раздражало его еще сильнее.

— Кардинал Борджа у нас в руках. Он скажет то, что мы захотим. Вы не любите меня? Вы не хотите быть моей женой?

— Это не так, — искренне произнесла я. — Я не хочу позорить Джофре. Подобная жестокость сокрушит его.

Чезаре посмотрел на меня, как на ненормальную.

— Джофре оправится. А кроме того, кардинальский сан даст ему влияние и богатство, которые смягчат его боль. Мы пошлем его в Валенсию, чтобы сделать ситуацию менее неудобной. Вы с ним никогда больше не увидитесь. — Он ненадолго умолк. — Мадонна, вы ведь не дура. Напротив: вы чрезвычайно умны. Вы понимаете, что я буду гонфалоньером армии моего отца.

— Понимаю, — тихо отозвалась я.

— Я — не болван и неудачник, каким был Хуан. Я вижу возможности, которые предоставляет эта должность. Я намерен расширить границы Папской области.