Переглянулись. Похмыкали.

Сжалились.

В конце концов, панцирь панцирем, а служба есть служба, как ни понять…

– Базилевс Антигон изволил сказать, – сверкнул белейшими зубами дочерна смуглый низкорослый солдатик, – что пока он беседует со своей пехотой, послы могут и обождать!

– Но…

– Да погоди ты! Дай послушать!

В первых рядах снова – смех.

Веселый. Даже, пожалуй, чересчур.

Готовый в любое мгновение сорваться в тяжкую, угрямо-напряженную тишину…

…и, уловив надлом в настроении солдат, Антигон сделался невероятно серьезен.

– Значит, всего лишь за две мины серебром вы решили нарушить присягу?..

Он задал вопрос без гнева, уже нисколько не ерничая, спокойно и просто, но именно неподдельное недоумение базилевса заставило пятерых, понуро стоящих спинами к реке, потупиться и втянуть головы в плечи.

В обнаженные плечи.

Доспехи со всех пятерых уже успели сорвать вместе с промокшими солдатскими туниками, и, оставшись лишь в грязных набедренных повязках, все пятеро походили не на воинов, а скорее на ночных разбойников, вволю пошаливших по дорогам и наконец представших перед судом.

– Всего лишь две мины, – повторил Антигон.

И губы самого юного из стоящих задрожали.

– Соратники! – Отвернувшись от дезертиров, базилевс подошел почти вплотную к притихшим зрителям. – Я знаю, кое-кто из вас считает, что к старости я стал излишне жесток…

И очень многие невольно вскинули глаза на высокий обрыв, словно подушечка – иглами, утыканный крестами, вокруг которых вились тяжелые черные птицы.

– Возможно. Поэтому я поостерегусь спешить с приговором. Я и впрямь немолод, и возможно, очень даже возможно, чего-то не понимаю. Например, я не в силах понять тех, кто всего лишь за две мины… Да что там! За сколько угодно мин серебром или даже золотом готов уйти на ту сторону и воевать против своих друзей. Объясните же мне, старику!

Солдаты щурились, избегая смотреть в лицо царю.

Конечно, две мины – немалые деньги. Это цена года службы у Антигона, да и не только у него. Это, откровенно говоря, и есть цена солдата. Правда, Деметрий, говорят, платит в год целых три с половиной, но Полиоркет, в отличие от Антигона, частенько задерживает жалованье…

С другой стороны, солдаты, отслужившие не один год (иные даже еще помнили Божественного), не могли не признать: присяга есть присяга, а честь, единожды потеряв, не купишь на рынке, даже в Вавилоне, где можно, хорошенько поискав, найти все что угодно, вплоть до искренней дружбы и любви до погребального костра…

Но, опять-таки, две мины чистоганом и на руки…

Загадка не для простых людей.

– Ну же, соратники! Не стесняйтесь! – подбадривающе кивнул Антигон, ласково щуря живой глаз. – Клянусь, любое слово в защиту будет принято, любой довод рассмотрен! Я и сам хотел бы помиловать этих… г-х-м… людей. Но – увы! – в мое время предателей не прощали!..

Труднее всего сейчас было Одноглазому скрыть от воинов, до чего же наскучил ему этот дешевый спектакль, повторяющийся, с теми или иными вариациями, уже не в первый и даже не в пятнадцатый раз.

Нужно отдать должное Птолемею. Он проиграл все, но у него остался Нил со своими идиотскими разливами, болотистое устье, в котором завяз бы и сам Посейдон, и укрепленная линия Пелузия. Лаг разбит, Лаг задыхается в блокаде, но продолжает затягивать переговоры. Сердце, видите ли, болит! Боги пресветлые, да кто из стариков поверит, что у Лага есть сердце, тем паче – способное болеть?!

Нужно признать: армия застоялась. А когда войско сидит сиднем, да еще жрет от пуза, воинам начинают приходить на ум самые неожиданные мысли. Например о том, что две мины зараз – это все-таки целых две мины.

Тем более если на руки и чистоганом…

Что ж, Лагу повезло и на сей раз. Ни потеря флота у Саламина, ни разгром у Рафии не поставили ворюгу, укравшего Египет, на колени. Согнули, это да. Это есть. Но не больше. Из этого и следует исходить.

А дезертиры… Их, конечно, нужно распять. Они и будут распяты, причем – с согласия их же сотоварищей, не сумевших найти слов в оправдание. Или не распинать?..

Антигон задумался.

Варить заживо долго и хлопотно. К тому же третьего дня уже варили, а сию процедуру не следует употреблять слишком часто, чтобы не прослыть извергом. Содрать шкуру? Изящно, нет спору, но такое наказание пристало, как минимум, сотнику, а никак не простому гоплиту. Тем более единственный специалист по обдирке со вчера мается животом, доверить же исполнение любителю просто невозможно: нельзя превращать казнь в живодерню, это неэстетично и может крайне огорчить Деметрия, а мальчик только-только отошел от потрясения, вызванного давнишней неудачей при Газе…

Ладно, хватит ломать голову. Распять так распять!

Но – не всех.

– Ты! – Царский палец, корявый, с толстым, давно не чищенным ногтем ткнул в грудь самого молодого из обреченных, эллина лет семнадцати, зареванного и бледного. – Шаг вперед!

Еще один тычок – в грудь горбоносому юнцу, почти ровеснику гречонка, на вид – то ли персу, то ли армену.

– И ты тоже!

Теперь – взгляд. Не злой, но укоризненный. Как смотрел бы на сынишку-шалуна перед поркой. Впрочем, Одноглазый никогда не порол Деметрия. Рука не поднималась. Старших, которых уже нет, тех – бивал. Но так давно, что уже успело и подзабыться.

– Что скажете?

Гречишка всхлипывает. Азиат щенячьи скулит.

Что им говорить? Как послушались взрослых дядей, бойко болтавших о том, что две мины, они и в Африке две мины, а Африка – вот она, под боком?! Как садились в лодку, подогнанную дядями на закате?.. Или, может быть, про свист стрел, летящих в уже неблизкую от берега ладью, и уханье катапульт?.. Про ужас, оглушающий и слепящий, когда плывешь, а кажется, что совсем не движешься, и лодки уже нет, и дяди вопят, потому что их рвут на части крокодилы?..

Мальчишки ревут, размазывая слезы и сопли по щекам.

Они не знают, что страшнее – крокодил или крест. Там, в воде, о кресте не думалось…

Им очень хочется жить.

Обоим.

Они больше не будут! Не буду-у-у-ут…

– Вот такие вот дела, соратники. И что прикажете с ними делать, с героями?

Лица зрителей насуплены. Они не понимают, что задумал царь, но мальчишек им жалко. Нехорошо распинать детей. С них бы достаточно и…

– Высечь обоих, как Исидовых коз! И каждому – по сорок нарядов вне очереди! Под твою ответственность! – подчеркнуто грозно приказал Антигон пожилому сотнику, стоящему в первом ряду. – Уразумел?!

Толпа вздохнула. Замерла, ошеломленная.

И взорвалась, словно индийский снаряд.

– Слава Антигону! Слава! Слава! Слава!!!

Ухватив парнишек за уши, сотник торопливо, словно опасаясь, что царь передумает, втянул их в солдатское скопище, и по мелкой дрожи, прокатившейся по рядам, можно было догадаться, что экзекуция началась. Как бы там ни было, а отбывать свои сорок нарядов дурашки смогут не скоро…

– Ну, а с вами разговор иной…

Трое оставшихся, два македонца и чубатый фракиец, согнулись пополам под взглядами преданной ими сотни, и в этих взглядах уже не было ни жалости, ни сомнений.

Никакой пощады негодяям, предавшим доверие наилучшего, благороднейшего, снисходительнейшего из царей!

Что извинительно для детишек, да не будет прощено опозорившим звание ветеранов!

– На крест? – полуутверждая, спросил Антигон, нисколько не сомневающийся в ответе.

И ошибся.

– Мало! – ответили из толпы. – Свари их, базилевс!

– Свари их, шаханшах! – поддержал другой голос.

И сотня заорала – сперва вразнобой, а потом слаженно, мерно, словно в единую глотку:

– Сва-ри! Сва-ри! Сва-ри-сва-ри-сва-ри!..

Антигон пожал широкими плечами, обтянутыми простым кожаным панцирем, недостойным царя, но вполне устраивающим Антигона.

– Ну что ж, – почти извиняясь, обратился он к серым, в цвет каменистой пустыни, дезертирам. – Как народ, так и я. Уж не обессудьте там, в Эребе…