И, с поклоном отступая к двери, приказывает:

– Выйти всем! Царь Царей Пирр и высокочтимый Киней, простат Молоссии, хотят проститься с почтенным Аэропом!

Великое Море.

Неподалеку от Саламина Кипрского.

Первые дни лета года 470 от начала

Игр в Олимпии

Море пылало, лениво пофыркивая мириадами искрящихся брызг, и чайки, едва опустившись на вызолоченную улыбкой Гелиоса ажурную пену, тотчас вновь взлетали и плавными, неспешными кругами парили над палубами, изредка присаживаясь на мачты. То и дело птицы хрипло вскрикивали, метко пятнали каплями помета лоснящиеся спины гребцов, расслабившихся в последние мгновения безделья, раскаленные панцири гоплитов морской пехоты и алые плащи навархов, столпившихся на носу флагманской гептеры, – и опять, распахнув полукружья крыльев, взмывали ввысь, зорко приглядываясь к творящемуся на кораблях.

Но не было для них пищи.

Пока еще – не было…

– Ты позволишь начать, господин?

Трудно было понять, вопрос это или распоряжение.

Одетый в приличествующую сану сине-зеленую мантию, увенчанный венком из водорослей, жрец Посейдона был стар и благообразен, но рваный шрам, навеки обезобразивший лоб и зигзагом уходящий под седую челку, цепкий взгляд глаз, почти лишенных ресниц, и валкая походка, более присущая моряку, нежели служителю божества, отчего-то заставляли предполагать, что некогда эта слабая рука, сжимающая священный кинжал, нехудо управлялась и с абордажными крючьями.

– Господин? – уже настойчивее.

Деметрий кивнул.

– К тебе обращаюсь я, Владыка Морей Посейдон, Тучегонитель, Пасущий Волны, равный Громовержцу Зевсу Кронид…

В плавной речи жреца явственно слышался шелест прибоя.

По небрежному знаку левой, свободной от ножа руки, пришли в движение иеродулы*, бережно, на вытянутых руках держащие клетки с белоснежными петушками, лапки и клювы которых сияли под стать волнующимся утренним водам… Хотя все же тусклее! Ибо жалкой позолоте, нанесенной людскими руками, не дано сравниться в блеске с ослепительными россыпями бликов Гелиосова венца, щедро разбросанных в серебре горящей воды.

– Велик ты в гневе своем, и не каждому дано отличить величие гнева от яростной благости твоей, Посейдон, Пенногривый Пахарь Прибоя, стоявший у начала времен…

Первый иеродул выступил к алтарю, на ходу извлекая из заточения жертвенную птицу. Петушок не противился, не кричал, зовя на помощь, и подчинялся нежным и крепким рукам с похвальной покорностью. Это само по себе могло бы служить неплохим предзнаменованием, не будь каждому из затаивших дыхание в ожидании оракула прекрасно известно, к каким ухищрениям подчас прибегают жрецы, опасаясь огорчить в неподходящий миг могущественных вопросителей. Зерно, вымоченное в сонном зелье, – далеко не самая хитроумная из их придумок! И не на кого пенять за обман, ибо служитель божества всегда сумеет объясниться с хозяином…

Короткий просверк металла в пронизанном золотыми нитями воздухе.

Всплескивая подрезанными крыльями, обезглавленная тушка полетела за борт, в кипение белого огня, и брызги крови зашипели, вскипая и испаряясь на разъяренной бронзе лат.

Серыми молниями метнулись к жертве чайки.

Сотни взглядов устремились за ними.

Гневная перебранка, всхлопыванье крыльев, всплеск жидкого огня – и разорванный на мельчайшие клочья петушок сообщил жрецу первый ответ Сотрясателя Суши.

– Вода приняла жертву и поделилась ею с Небесами, – широко раскрытые веки старика не моргали. – Кровь жертвы истекла в волны, но часть ее пала на бронзу и с бронзы ушла в Небеса. Так говорит Усмиряющий Бури: угодно мне задуманное вами, смертные! Но быть исходу дела таким, каким пожелает видеть его младший мой брат и владыка, Громоликий Зевс Олимпийский! Горе вам, если забыли почтить его, выходя в море…

Кое-кто из навархов сложил пальцы в щепоть, отпугивающую злых демонов. Доброе предзнаменование! А предупреждение ни к чему! Кто же из моряков выйдет в Синюю Зелень, забыв принести должные воздаяния Громовержцу?!.

Одна за другой, разбрызгивая полыхающие капли, летели в исступленно златокипящую синеву птицы. И с каждой новой жертвой светлели распаренные лица навархов, единых со своими кораблями, и морских пехотинцев, жадно вытягивающих шеи, пытаясь уловить хоть что-то из негромко произносимого жрецами, и даже гребцов, выгадывающих быстро истекающие секунды блаженной дремоты…

– Даруй же нам, чтящим тебя, одоление врагов наших, и благодарность Деметрия Антигонида превзойдет все мыслимые пределы. Три храма будут воздвигнуты в честь твою, Буруннобородый Властелин!..

– Пять храмов! – еле слышно прошептал Деметрий, не смея нарушить моления подсказкой.

Но жрец услышал.

– И еще два храма в честь Приливогрудой супруги твоей Амфитриты, Дарующей Попутный Ветер! Десять тысяч быков возложит на алтарь твой сын Антигона, прозванный Полиоркетом, и гулкое мычание их заглушит радостные крики ветра…

– Двадцать тысяч, – подсказал Деметрий чуть громче.

Жрец едва заметно кивнул.

– И столько же посвятит тебе, не возлагая на алтарь, но приведя в загоны храмов твоих во славу своего родителя, могучего Антигона…

Голос Посейдонова слуги слегка дрогнул.

– И в честь победы своей выделит храмам Служителей твоих, Моревздыматель, десятую часть добычи, обретенной в победном бою!..

Гиероним, слишком хорошо знающий Деметрия, уловил осторожную усмешку в прищуре Полиоркета. Зопир, пожалуй, тоже обратил бы на нее внимание, но перс, не выносящий качки, вопреки настойчивым, до крика доходившим мольбам, оставлен в Китии. Сейчас он наверняка возносит жертвы своему непонятному Ормузду, моля его помочь Посейдону и Деметрию достойно встретить еще не родившийся вечер.

Десятую часть? Что ж, с богами не шутят! Жрец точно выбрал время для посула, хотя никто не просил его обещать что-либо, не оговоренное накануне. Придется спросить с него за отсебятину. Но не сейчас. И не здесь. И не раньше, чем под ногами окажется надежная, привычная суша.

Если окажется…

– Спустись вниз, отец, – мягко сказал Деметрий, щуря слезящиеся от невыносимого блеска глаза. – И молись! Покрепче молись за всех нас! Проводите старца!

Поморгал, пытаясь вытрясти из-под век мелкую режущую пыль солнца.

Безуспешно.

Повернулся, пряча лицо от укусов. И спросил, не оборачиваясь к навархам:

– Мы справимся?

Прозвучало резковато, но именно так и следует говорить с теми, кто кровавит волну. Дети моря не любят говорящих недомолвками.

– Будет тр-рудно! – словно хищная птица каркнула от борта, и Деметрий, не глядя, понял, кто откликнулся.

Гегесипп Галикарнасский…

Ни с чем не спутаешь этот клекот, похожий на торжествующий вскрик стервятника.

Архинаварх Гегесипп, восьмидесяти шести лет от роду…

Так утвержает он сам, отрицая сплетни о девяти десятках и еще девяти прожитых весен.

На вид же, не зная в лицо, мало кто даст и сорок пять.

Крючконосый, отличный от пернатого хищника разве что черной повязкой поперек морщинистого лба. Сын грека, тирана крохотного островка в Архипелаге и знатной персиянки, едва ли не родственницы Ахеменидов. Конечно, по боковой линии. Так ли? Наверняка не выяснено. Сам Гегесипп не любит откровенничать, а свидетелей его юности нынче уж нет. Но, как бы то ни было, прозвище Шах и доныне заставляет бледнеть мореходов, от киликийского Тарса до самого Фароса Египетского. Изгнанный после свержения отца, обратил спасенное золото в корабли и две трети века без малого наводил ужас на побережье. По слухам, каждая насечка на левой руке означает испепеленный островок, ставший жертвой лихих парней под вороноглавым стягом Гегесиппа. По слухам же, левый глаз собственноручно принесен в уплату за Посейдонову помощь в тот день, когда, окруженная и растерзанная триерами Гегесиппа, на тарсийском рейде пылала эскадра, посланная на поимку зарвавшегося Шаха по личному приказанию Божественного…