– Твое превращение начнется вечером, после захода солнца, и закончится к утру. Хочу тебя предупредить: после восхода солнца ты должен будешь уединиться, дабы никто не потревожил твой сон. Ты не только обретешь бессмертие, но превратишься в иное существо.

– А как будет происходить превращение?

Дитя улыбнулось, но в его глазах я не заметил и тени презрения или снисходительности.

– Все зависит от твоего разума и сердца. У каждого превращение происходит по-своему. Ты станешь более могущественным, но у твоего могущества будут определенные условия. В мире нет ничего, что не имело бы условий. О том, каковы они, ты узнаешь сам.

– Условия?

Его слова обрадовали меня, восстановив былую уверенность, что мне удастся управлять Владыкой Мрака, а значит – и собственной судьбой.

– Значит, и твоя власть дана тебе на определенных условиях?

Вновь раздался звонкий детский смех, но ответа не последовало. Владыка Мрака (он же – малолетнее дитя в лохмотьях) глядел на меня с необычайной серьезностью.

– Остался последний, завершающий шаг нашего договора.

От этих слов кожа у меня на руках и затылке покрылась пупырышками. Вот он, долгожданный момент! Мысль о нем поддерживала меня во всех тяготах последних недель моего правления. Я знал, что лишусь трона, что враги будут угрожать моей жизни, но меня заботило только одно: успеть шагнуть за порог бессмертия.

– Поцелуй, – произнес Владыка Мрака. – Всего лишь один поцелуй.

Он приблизился ко мне, встал на цыпочки, прижав руки к бокам, и с готовностью раскрыл алые губы. Я шагнул ему навстречу и только сейчас понял, почему Владыка явился мне в облике ребенка: чтобы принять его дар, я должен был преклонить перед ним колени! Эта догадка наполнила меня гневом. Я не привык кому-либо кланяться. Единственными, перед кем мне пришлось склонить голову, были мой отец и Матьяш, но и тогда я делал это крайне неохотно. Гнев сменился мрачным предчувствием: теперь уже не я буду призывать Владыку Мрака, когда мне заблагорассудится, и повелевать им, а он распространит свою власть надо мной.

Но склониться перед властью смерти мне было еще ненавистнее. И потому я нагнулся и поцеловал Владыку. Едва мои губы коснулись его необычайно нежных, источающих бессмертие уст, в меня хлынул поток безудержной, ликующей силы.

Мой взгляд приковали глаза Владыки Мрака. Из синих они стали темно-синими, а затем черными, как ночь. Каждый, кому довелось заглянуть в них, не хотел уже ничего – только безотрывно смотреть в эти черные, сверкающие глаза. Погружаясь в них, я видел очи тех немногих, кто был мне дорог. Вновь мелькнул взгляд моей дорогой Аны – единственной женщины, которую я позволил себе полюбить. В следующее мгновение на меня уже смотрели глаза вероломного красавца-соблазнителя Раду, потом – моего отца, а дальше все застлала безграничная тьма...

Не знаю, сколько времени я провел в ее глубинах. Когда же я наконец пришел в себя, то обнаружил, что стою на коленях возле очага. Прекрасное дитя исчезло, в очаге догорали последние угли. Однако я не испытывал холода: в конечностях, в голове и груди появилось странное ощущение. Нет, вовсе не покалывание, какое бывает в онемевшей руке или ноге, а нечто, похожее на внутреннее движение. Мое тело словно избавлялось от всего, что было внутри, наполняясь взамен... роем жужжащих пчел. Я вдруг ощутил непривычную легкость. Встав на ноги, я не услышал хруста суставов и не почувствовал боли, донимавшей меня уже несколько лет.

У меня резко обострилось зрение. Тусклое мерцание углей в очаге теперь казалось очень ярким и было окрашено во все цвета радуги. Я обвел глазами трапезную. Находившиеся в ней предметы виделись куда отчетливее. Даже в юности у меня не было такого острого зрения. Каждая мелочь приобрела вдруг глубину и цвет. С детским восхищением я медленно поворачивал голову и громко смеялся от удовольствия.

Я видел каждое вкрапление в камнях, из которых был сложен очаг, каждую щербинку на них и бороздку.

Потом я перевел взгляд на свечи. Они наполовину сгорели и стояли в лужицах теплого воска. Их свет показался мне раздражающе ярким, и я оставил гореть всего одну, а остальные задул. Ее скудного света было более чем достаточно, и я по-прежнему видел все до последней пылинки, хотя за окнами стемнело. Крупными хлопьями валил снег.

Я бросился к зеркалу. Мне не терпелось увидеть, как меняется мое лицо. Увы! Вглядевшись в блестящую металлическую поверхность, я обнаружил лишь мутное отражение, исчезающее, словно призрак в ночи. Я боялся, что это происходит сейчас и со мною, ибо еще в детстве слышал от няньки и других слуг: лица умерших не отражаются в зеркалах. Неужели я обречен стать невидимым? Неужели это и есть одно из дополнительных условий нашего с Владыкой договора?

В дверь осторожно постучали. Я откликнулся и услышал учтивый голос юного убийцы. Он доложил, что мой приказ выполнен: все вернувшиеся из леса монахи убиты.

Мне не терпелось проверить, остался ли я видимым для смертных. Я распахнул дверь. Розовощекий стражник, гордый хорошо исполненным поручением, явно дожидался моей похвалы.

– Вот и замечательно, – кивнул я. – Надеюсь, все прошло тихо?

Мне не был важен его ответ. Меня занимало лишь то, как парень себя поведет: закричит, услышав голос, раздавшийся прямо из воздуха, или начнет озираться по углам, пытаясь найти меня взглядом. Еще хуже, если он увидит то же, что и я в зеркале – смутный силуэт, исчезающий прямо на глазах.

Но стражник лишь низко поклонился, не выказав ни испуга, ни удивления.

– Тише не бывает, мой господин, – с довольной улыбкой проговорил он.

Я велел ему приготовить мне коня и подвести к крыльцу, сказав, что не намерен ночевать в монастыре.

– Но все дороги засыпаны снегом, мой господин, – попытался возразить юноша. – Сейчас небезопасно пускаться в путь.

Я презрительно рассмеялся и повторил приказ. Стражник ушел. Знал бы он, что мне теперь не страшен ни холод, ни снег, ни Басараб. Единственный, кого я боюсь, – это Владыка Мрака...

Лошадь уже стоит у крыльца, но мне нужно дописать историю своего превращения, иначе через несколько столетий я забуду и подробности этого вечера, и ликование, не покидающее меня в эти минуты. Вскоре повсюду разнесется весть о гибели валашского господаря (я не зря надел Грегору свое кольцо!). Не сомневаюсь, что Басараб разобьет мою армию и сдуру учинит разгром в Куртя Домняске. Он будет упиваться победой, но настоящим победителем все равно окажусь я. Если Басараба не убьют, через пару десятков лет он все равно умрет, а я останусь жить. Жить вечно. Я уже отправил гонца с письмом к Илоне и сыновьям. Скоро я встречусь с ними в нашем новом жилище в предгорьях Карпат.

Вот и все. Я покидаю монастырь и отправляюсь на север... Еще каких-нибудь десять лет, и вымысел смертных заслонит правду обо мне.

ПИСЬМО ВЛАДА ДРАКУЛЫ, ОТПРАВЛЕННОЕ ИЗ БИСТРИЦЫ В ВЕНУ И АДРЕСОВАННОЕ ЭЛИЗАБЕТ БАТОРИ[3]

15 апреля 1893 года

Любезнейшая моя родственница!

Похоже, не одна сотня лет минула с того времени, когда мы в последний раз обменивались письмами друг с другом, а уж не виделись мы и того больше. За эти годы произошло много разных событий, всего и не упомнишь. Сейчас же я переживаю не самые лучшие времена. Мое положение столь незавидное, что кроме тебя – моей умной и трезвомыслящей родственницы,– мне некого позвать на помощь.

Так я могу рассчитывать на твой приезд, Елизавета (или тебе привычнее именоваться на немецкий манер – Элизабет)? К сожалению, мое нынешнее состояние не позволяет мне путешествовать, иначе я сам бы навестил тебя в Вене, избавив от превратностей дороги в наше захолустье. Обещаю, ты будешь надлежащим образом вознаграждена. Надеюсь, тебе доставит удовольствие знакомство с моей племянницей Жужанной и ее горничной Дуней, кои стали моими вечными спутницами. Помимо всего прочего, ты всегда можешь рассчитывать на те же внимание и признательность, какие я оказывал твоему дяде Штефану Батори, помогшему в незапамятные времена безвестному тогда Владу Дракуле отвоевать у супостатов законно принадлежавший ему валашский трон (знала бы ты, как храбро сражался Штефан!). Но сейчас я вновь вынужден уповать на милосердие и верность, свойственные вашему роду.