Она засмущалась, потупилась, покрутилась на месте, сконфуженная, наивная и очаровательная, и наконец призналась:

— Я попросила пианино у Деда Мороза, а еще самокат и засахаренные каштаны.

Дед с мешком расхохотался:

— Ну, знаешь! Дед Мороз, между прочим, не миллионер!

В воздухе витало веселье, предвкушение наступавшего радостного праздника. Всем уже чудился теплый запах кровяной колбасы и блинов. В горле у всех щекотало от желания запеть. Сабо звонко стучали по мостовым. На большой площади школьники, вооруженные рогатками, обстреливали камешками ворон, с криками носившихся вокруг деревьев, на голых ветвях которых чернели гнезда.

М-ль Софи Тюрнер уже вернулась с репетиции и во всю глотку кричала из окна:

— Мицци! Мицци! Мицци!..

Она звала своего кота-бродягу. Школьники в восторге завопили:

М-ль Софи Тюрнер в ярости показала мальчишкам кулак, с немалым риском для жизни высунувшись из окна над лавкой своего брата Макса, ювелира и часовщика, избравшего себе вывеской песочные часы, символ быстротекущего времени. Из-за этой вывески Макса Тюрнера прозвали «Продавец песка». Достаточно было назвать его имя, чтобы утихомирить любого капризулю.

Вскоре появился местный полевой сторож Виркур. Повел бровями — и сорванцы разбежались. Виркур был кривой. Долговязый, сухой как жердь, он был не слишком-то обременен службой, и главная польза от него состояла в том, что стоило взрослым понарошку его позвать — и на малышей нападал спасительный страх. Так же как брат и сестра Тюрнеры, как почтальон, как Блез Каппель, Матиас Хаген и Гаспар Корнюсс, сторож был словно един в двух лицах: одно лицо собственное, а другое — Деда с розгами. Это амплуа объяснялось, во-первых, его профессией, а во-вторых, тем, что на Рождество, во время детского праздника, Виркур, облаченный в оливкового цвета накидку, присматривал за озорниками своим единственным глазом, выразительно покачивая пучком розог и многохвостой плеткой, которые держал за спиной.

Ребята перебрались на Банную улицу и потихоньку стали карабкаться по извилистой лестнице, которая вела к нависшему над улицей дому Гаспара Корнюсса. Корнюсс был фотограф. Стены его ателье были увешаны трогательными фотографиями обручений, свадеб, банкетов, крестин. Но эти художественные работы не могли его прокормить. Поэтому Корнюсс делал еще почтовые открытки. Он не занимался «живописными видами». Его специальностью были сатирические открытки во время избирательных кампаний, а все остальное время — открытки сентиментальные, цветные: красивый молодой человек целует в лоб красивую девушку или двое влюбленных улыбаются друг другу, держась за руки, на берегу реки, в лодке, под сенью листвы. С бездной вкуса Гаспар Корнюсс наклеивал на свои открытки искусственные фиалки и анютины глазки. Большим успехом пользовались открытки ко дню святого Николая и святой Екатерины. К ним были прикреплены крошечные шелковые колпачки, белые для девушек, голубые для юношей, а под колпачками шли надписи с тонким намеком: «Одна робкая душа вас обожает. Угадайте, кто…» или: «Не пора ли тебе остепениться, белокурый красавчик?»

Но Гаспар Корнюсс был не только мастер художественной фотографии, создатель оригинальных почтовых открыток и спаситель всех мортфонских голубков, которые без его помощи не знали бы, как им излить свои сердечные чувства. Этот дородный, полнокровный мужчина, с огромными влажными голубыми глазами навыкате, похожими на глаза осьминога, был Дедом Морозом. Тут следует заметить, что существовали разногласия между совсем маленькими детьми и отроками лет двенадцати и старше, ничего не принимавшими на веру. Каждый год в канун Рождества огромного роста старик, старый, как мир, судя по морщинам, с белой бородой и в седом парике, окутанный красным балахоном, отороченным горностаем, и в такой же шапке, ходил по мортфонским домам и справлялся о поведении мальчиков и девочек. Родители отвечали:

— Дед Мороз, последний месяц Кристина стала лениться.

— О-о! — бурчал багроволицый старик.

И с суровым видом делал пометки в своей книжечке.

— Дед Мороз, Сюзель вела себя очень храбро, когда болела коклюшем.

— А-а! — одобрительно отзывался тот, и в голосе его слышались обещания.

И он делал другую пометку в другой колонке книжечки.

Затем волшебный гость, как правило, уходил с родителями в столовую. За дверью слышался звук откупориваемой бутылки, бульканье, звон бокалов.

Вечером, во время генеральной репетиции завтрашнего праздника, снова показывался сказочный старик. Дед с мешком передавал ему письма с просьбами об игрушках, и он уходил. Вернее, делался невидим и со своим невидимым коробом за плечами всю ночь бегал по черепице, прыгал с крыши на крышу, не спугивая ворон, пролезал в дымоходы и раскладывал по башмакам, выставленным рядом с каминами, игрушки, о которых мечтали дети.

Подростки утверждали, что никакой это не Дед Мороз, а переодетый Гаспар Корнюсс. Уверяли даже, что, хлебнув со всеми родителями в каждом доме, к концу своего обхода он неизбежно оказывался пьян в стельку. Но малыши вполне логично возражали, что толстый Гаспар Корнюсс никак не сумел бы забраться по дымоходу в камин, а значит, человек в пурпурном балахоне был не кто иной, как Дед Мороз. Прошло уже два дня. Настал канун Рождества. Наутро, когда дети проснулись и прижались еще заспанными мордашками к оконным стеклам, у них вырвался дружный крик восторга: — Снег!..

Мальчика, швырнувшего первый за зиму снежок, звали Жюль Пудриоле. Он был сыном булочника Пудриоле, который изображал чудище в процессии на шестое декабря.

Метательный снаряд ударился в вывеску гостиницы «У святого Николая-батюшки». Папаша Копф отворил дверь и погрозил шалуну кастрюлей.

Голову Копфа венчал великолепный белый сборчатый колпак. Жюль Пудриоле показал ему нос и завопил:

— Папаша Люстюкрю, вы готовите рагу из кошки матушки Мишель?

— Шалопай! Сопляк! Чтоб твоего духу здесь не было!

Мальчишка пожал плечами, закурил папиросу, нагнулся, взял пригоршню снега и, лепя из нее снежок, направился к церкви. Ему было пятнадцать. Над его губой виднелся пушок, еще слишком нежный для бритвы. Пудриоле пытался воздействовать на него, украдкой смазывая губу кремом, оставшимся на донышке банки: эту банку он получил от подмастерья парикмахерской, бесстыдно уверявшего, будто это мазь для ращения усов.

В окне ресторана красовалось объявление:

— Нынче ночью вам, господин маркиз, не удастся поспать, — заметил папаша Копф знатному португальцу, попивавшему аперитив в ожидании завтрака. — Молодежь будет петь и плясать до утра. Такой у нас здесь обычай.

— Я очень люблю народные увеселения. В Португалии тоже принято весело праздновать Рождество.

Маркиз допил и вышел.

У камина стоял прислоненный к стене огромный ствол бука. Это было рождественское полено. К одиннадцати вечера его зажгут.

Из кухни доносился веселый шум и гам: там, треща без умолку, суетилось полдюжины женщин, которыми командовала г-жа Копф. Ощипывали и опаливали над огнем цыплят, индюшек, уток, гусей. Зал ресторана был украшен гирляндами. Поддерживаемые клиньями, лежали две винные бочки. С потолка свисали окорока, колбасы, связки кровяных колбасок и сосисок. Это обилие снеди представляло собой зрелище, способное согреть сердце и разогнать мрачные мысли.

— Все готово к бою, — радостно сказал сам себе папаша Копф.

Затем он проворно обернулся:

— О, здравствуйте, господин барон! Как вы поживаете?