После «Форума» мы под холодным ветром и дождем промчались к «Авроре», окунулись в радостный, неожиданный, музыкальный мир «Цирка». Целое созвездие талантов прошло перед нами: Орлова, Столяров, Володин, Массальский, Комиссаров. Ребят поразили кадры довоенной Москвы, особый оптимизм тех лет. А я впал в грустную задумчивость.

Конечно, утренние киносеансы вместо занудливых уроков — это настоящая свобода, раскованность духа и тела, полет фантазии, мечты. Я ощущал все чувства далекой юности в уютном крохотном зале «Авроры».

Но у меня в те годы были и вечерние сеансы, на которые больше никогда не попасть, была и девушка моей мечты.

Мы встречались с Лидой в сквере, брели под фонарями к «Перекопу» и, не глядя на афишу, шли в который раз смотреть «Судьбу солдата в Америке».

Но сначала надо было выстоять длинную очередь в кассу, а затем, выпив в буфете стакан шибающей в нос, дешевой бессиропной газировки, добраться до своих мест. Тут мы замирали, тесно прижавшись плечом к плечу. Перешептывались, тихо посмеивались...

Когда много лет спустя я увидел поздним вечером у стенда с газетой красивую маленькую женщину в зеленом костюме, я сразу узнал Лиду, но на всякий случай спросил: «Это ты? Или твоя младшая сестра с завязанным ухом, которая всегда попадалась на нашем пути?» Лида засмеялась, сказала: «Это я. Пойдем пройдемся». Мы тихо двинулись по Грохольскому мимо «Перекопа», но не заглянули в него. Я проводил Лиду: она по-прежнему жила с сестрой в одной комнате довоенного «шикарного» дома с лифтом.

...Идут заключительные кадры «Цирка». Герои в колонне демонстрантов на Красной довоенной площади. Летят в небо шары, и от этой пустячной детали рвется из горла нервный кашель.

Как же я мог забыть, что «Широка страна моя родная» — из этого, именно этого веселого-грустного фильма?

Вся наша дружная компания вываливается из кинотеатра и, взявшись за руки, с каким-то неистовым пылом распевает:

Дождь кончился. Воздух солнечен и прозрачен. Благолепная весна с зелеными перьями первой травы между камнями, по которым ступают туфли и кеды. Дышится вольно, легко.

— Хорошо вы живете, — обращается на ходу ко мне и Толяхе Алена. — Грустите и смеетесь. И не думаете о мрачном.

— Победа! — ответил я кратко.

— Точно, — подтвердил Толяха, — мы их разгромили... — И замолк, погрустнел. Наверное, вспомнил «похоронку» на отца. Он мне однажды ее показал.

— А как же быть с атомной войной? И ядерной зимой? Они вас не касаются? Надо сражаться за судьбу человечества! — наступала на нас Алена.

— Не забудь, — напомнил я разбушевавшейся Алене, — что первые американские атомные бомбы совсем недавно сброшены на Хиросиму и Нагасаки. Люди еще не осознали всю громадность этой беды. Космические ракеты пока только в чертежах. А карточки отменят через полтора года.

— Значит, все только начинается? — Алена задумалась, опустила голову, забыла о висящем на пальце мячике.

Толя внимательно оглядел моих друзей.

— Что такое ядерная зима? — спросил он.

— Это когда на часах без пяти минут двенадцать, — серьезно ответил Кир. — А в двенадцать может случиться третья мировая война...

— И, может быть, последняя, — добавил печальный Ветер. — Земля превратится в пустой ледяной шар. Понял?

Толя кивнул.

Я слишком поздно дал предупредительный знак ребятам: преждевременно, мол, говорить о ядерной зиме. О борьбе за мир — нужно. Они поняли меня, замолкли.

— Кто такие? — шепнул мне в ухо Толяха.

— Американцы, — ответил я почти беззвучно. — Приехали с отцом из Америки.

— Жаль мне их, — печально ответствовал Толяха. — «Тарзана» не знают. — И вслух спросил «американцев»: — Интересно в Америке?

Алена пожала плечами.

— По-моему, противно. Кругом одни бандиты и террористы.

— Вот это по-нашему! — Толяха расхохотался, потер покалеченную правую кисть левой рукой, которой он научился замечательно писать.

Я переключил внимание собеседников на погоду.

— Смотрите, какой день! Ослепительный свет! Бездонное небо!

Все остановились, задрали головы вверх.

— Каждый Охотник Желает Знать Где Сидит Фазан!

— Какой еще Фазан? — удивилась Алена. — Не вижу ничего...

— Красный! Оранжевый! Желтый! Зеленый! Голубой! Синий! Фиолетовый! — перечислил я спектры солнечного луча. — Свет! Вот тебе и фазан!..

— Ах, свет... — пропела Алена таким ласковым голосом, что все рассмеялись. — Запомним, писатель!

Нет, кое-чему в школе мы научились... Мы проводили Анатолия до дома, крепко пожали его сильную руку.

— Хватит прогуливать! — сказал я товарищу, вспомнив, что его чуть было не оставили на второй год за неуспеваемость. А ведь ему предстоит стать летчиком-испытателем, после того как рука у него выздоровеет.

Толя смущенно улыбнулся, наклонил в знак согласия черноволосую волнистую голову.

— Согласен. Хорошего понемножку. Аленин мячик последний раз ударился о спину Толяхи.

Эти легкие удары мой друг воспринимал как знак внимания со стороны «американки».

— Тяжелые, — сказала Алена, взвесив в руке мячик. — Что там внутри?

— Опилки, — ответил я.

— А вот я сейчас проверю. — Алена ковырнула ногтем тонкую серебристую кожу мяча. — Золото течет, что ли? — нерешительно произнесла она.

— Ты что, опилок не видела?

— Представь себе, не видела.

Я долбанул об асфальт цветастым мячиком. Он исчез. Только опилки остались на тротуаре.

Исчез и Толяха.

Я встретил его однажды в метро на Комсомольской площади. Полковник авиации ехал с корзинкой грибов из леса. Пополневший, в штатском костюме, он не производил впечатление летчика-аса, но я знал, сколько боевых машин впервые поднимал он в воздух. Теперь-то ему все хорошо известно о ядерной зиме.

Во дворе школы мы построились вслед за Киром и врубились в каменную стену.

В прошлом остался лишь Аленин вздох: «Жаль... Такие киношки!..»

— Скорее, писатель, выручай, — вызывает меня по телефону Алена. — У нас за дверью три плеваки. Такой беспорядок наделали... Ужас!

— Вы сами справиться не можете? — удивился я.

— Так они ж плюются! Я еле удрала... А Кир и Ветер заявили, что с верблюдами они не воюют. Мы заперлись в квартире.

— Кто они такие?

— Семенов. Семенов. И еще Семенов.

— Братья, что ли?

— Нет, просто однофамильцы и одноклассники.

— Ну и одноклассники. — Я покачал головой. — Сейчас приду на помощь.

Я проковылял с палкой до такси, доехал до арбатского переулка, поднялся в лифте.

Действительно, три толстяка из пятого класса старательно оплевывали черную клеенку двери.

— Наших бьют! — сказал я грозным шепотом, преграждая палкой путь к отступлению. — А ну, замри! — Толстяки опешили, замерли. Я позвонил, дверь тут же открылась. — Заходи по одному в квартиру! Суд и расправа у нас справедливые и короткие...

Квартира напоминала поле боя. В гостиной раскиданы книги. В спальне гора подушек и одеял на полу. В кухне сломан самый высокий кактус.

— Ты, Семенов, — я указал пальцем на первого попавшегося толстяка, — уложи на место книги и вытри пыль. Ты, Семенов, застели постели и пропылесось ковер. А ты, третий Семенов, как самый старательный плевака, возьми в ванной тряпку, мыло, таз, отмой дверь. Ребята, — обратился я к своим, — помогите этим штрафникам.

Толстяки, выпучив глаза, молча и старательно принялись за дело. Кровати были застланы с солдатской добросовестностью. Энциклопедия встала в порядке алфавита. Дверь сияла мокрой чистотой.

Сам я забинтовал клейкой лентой кактус, придал ему прежний вид.