– Вот она, моя кошка!

– Это та самая, – с отвращением сказал Скотт. – Та, что меня расцарапала.

– Знаю. Ты ее вышвырнул, но она вернулась.

Нина поцеловала кошку в лоб.

– У нее, наверное, есть хозяева. – Скотт рискнул натянуто усмехнуться. – Она такая ухоженная. Ты не можешь просто… оставить ее у себя.

Нина рассмеялась.

– Конечно, не могу. Никто не может владеть кошкой. Но она останется со мной. Я знаю, что останется.

Скотт поглядел на грязные отпечатки мокрых лап на бледно-голубом покрывале. Он не сказал ничего. Как будто что-то вошло в дом, что-то большее, чем кошка.

– Она останется со мной потому, что сама этого хочет, – очень тихо продолжала Нина. – И это единственная причина, почему два существа должны или могут оставаться вместе.

Скотт испытал укол паники.

– А мы можем?

Несколько мгновений Нина просто смотрела на него, поглаживая кошку за ушами, потом кивнула.

– Думаю, да. Поспи.

Кошка свернулась подле нее, и со временем Нина наклонилась над Скоттом и выключила лампу. Тьму заполнило сочное урчание.

Нина думала о поляне в парке Элвуд Грэндж, о памятнике, о тени давно умершей женщины на фоне камня. Лишился ли обелиск теперь своего покровителя? Может быть, стоит съездить и посмотреть? Но, наверное, это будет неуважением по отношению к распускающейся в ней силе. Как бы то ни было, глупая мысль. Каменная кошка все еще сидит на камне, смотрит вдаль на заброшенную тропинку. Статуя еще там, но духа в ней уже нет. Дух ушел искать себе другой очаг. И нашел его.

В заточении[21]

Эта история произошла с ней вскоре после двадцатой годовщины заключения в больнице Данлоп-Хауз на Каррик-Гленн-роуд в Глазго. Однажды ночью Плюш проснулась от неожиданного звука – кто-то мяукал прямо из стены.

Сначала она подумала, что это – плач малыша, и на мгновение ей показалось, что душа вот-вот разорвется от жалости.

Она лежала, зачарованная звуком, терзающим ее преисполненное чувством вины сердце. Пронзительный зов казался таким же острым, как обломок кости.

– Прости меня, – прошептала она, моля Бога, чтобы зов из темноты принадлежал Коллин.

Но нет, это был не ребенок. Это была кошка…

…в стене.

Она решила, что грезит. Наверняка, сон или слуховая галлюцинация. Однако за все время, что Плюш провела в больничной палате, она ни разу не слышала ни потусторонние голоса, ни странную музыку, побуждающую на самоубийства, самоувечья или жестокость. Ее безумие, от которого ее не вылечили за двадцать лет бессмысленного заключения, имело иной характер.

Звук не смолкал. Тогда Плюш выбралась из кровати и на цыпочках подошла к единственному окну, выходившему на улицу. Тихим шагам Плюш научилась в те годы, когда жила в палате вместе с чутко спящей Джеральдайн. Месяц назад у соседки случился инсульт, поэтому Плюш перевели в отдельную палату в северном крыле. Она отодвинула штору и выглянула между прутьев. Изящная железная решетка в стиле рококо имела форму лозы с замысловатыми спиралями и больше напоминала чью-то художественную прихоть, нежели средство, удерживающее в заключении пациентов Данлоп-Хауза.

В столь поздний час извилистая улица была тихой и почти безлюдной. По тротуару шуршал мусор, то и дело подгоняемый ветром. Из лесбийского джаз-клуба на другой стороне улицы выбралась пьяная парочка женщин в кожаных одеждах, с прическами в стиле «панк» и ярко накрашенными губами.

Плюш внимательно осмотрела каждую потрескавшуюся дверь и подоконник, каждую голую ветку тощего вяза возле кафе чуть дальше по улице.

Кошек нигде не было.

Звуки страданий не смолкали, и Плюш так и не могла понять, откуда доносился плач.

Приглушенные кирпичами, но все же однозначные крики доносились именно из стены за кроватью.

Плюш тихо отодвинула двуспальную кровать, опустилась на четвереньки и осмотрела половицу в поисках щели или ниши, в которой могла спрятаться кошка.

Но никакого укромного уголочка там не оказалось. В имеющиеся щели и мышь бы не пролезла, что уж говорить о кошке.

Крики по-прежнему не стихали.

И тогда Плюш тоже заплакала от отчаяния и беспомощности. Эти крики напомнили о том, что она хотела забыть – собственное заключение. В каком бы тяжелом положении ни оказалось животное, Плюш не могла помочь измученному созданию. Впрочем, как и себе самой.

Тем не менее она прикоснулась губами к холодному кирпичу и прошептала:

– Все будет хорошо! Только держись! Я помогу тебе.

Хотя Плюш провела в Данлоп-Хаузе двадцать лет, она была уверена, что сошла с ума как раз в больнице.

Безумие монотонности и скуки настигло ее именно в стенах сумасшедшего дома, где, по идее, ее должны были вылечить. И оно только увеличивалось с каждым визитом нетерпеливых врачей в очках, обещающих исцеление.

Однако то, что сама Плюш считала здравым умом, доктора расценивали как очевидное доказательство его отсутствия. К тому времени, когда по их меркам она окончательно сошла с ума, врачи решили, что ее случай больше не представляет научного интереса и об излечении речи быть не может.

Бедная, необразованная, да к тому же женщина (три условия, которые сразу отметали возможность излечения и освобождения), Плюш была старшей дочерью фермера-скотовода из Стромнесса на Оркнейских островах на северном побережье Шотландии. Она росла своеобразным и замкнутым ребенком, сблизившись лишь с дедом Муни, который утверждал, что ему являлась Дева Мария, когда он был в плену у японцев во время Второй мировой войны.

Никто кроме Плюш не верил ему. А она принимала его слова за истину только потому, что у самой уже было столько видений, что она воспринимала их как обыденное явление. Для скучного и ограниченного мира, где было заперто большинство людей, Плюш придумала свое название – Страна Недалеких Людей.

Ей не хватало слов, чтобы описать все чудеса, которые ей являлись. Она часами бродила в одиночестве по берегу Северного моря, вглядываясь в ослепляющий водоворот сокровенной вселенной, слушая шепот ветра и зловещий плач прилива.

Подобно художнику, рисующему тайные фантазии, мысли Плюш расправлялись, как белые паруса, позволяя Вселенной писать свои тайны и волшебство: необъятные секреты, выраженные в страшных, чудесных, нечестивых контурах, которые зачаровывали и приводили в смятение.

Когда ее восприятие обострялось, она скользила между морем и небом по горизонту, где две безбрежности сходились в одну линию, как нежные губы, и проникали сквозь таинственные геометрические миры. В этих мирах время распускалось в узлы и кольца, подобно цветам; времена года наступали хаотично, а будущее рождало прошлое и настоящее. Все это сосуществовало в единой связке, как большая волна, которая разбивалась на несколько маленьких, чтобы обрушиться на берег.