Джозеф, как всегда, торчал дома. Хоть бы сходил куда-нибудь и мать сводил. Нет, он неизменно оставался дома, с приемными детьми, которым был как отец. Стивен, Мэри, Маргарет, Десмонд, Джеймс и Джон — четырнадцати, без малого шестнадцати, восемнадцати, двадцати, двадцати двух лет — и старший, повидавший мир и вернувшийся — о, как он был рад вернуться!

Джозеф прочел молитву. Он был набожным католиком, но вел себя как пуританин, постоянно сидел над Библией и благодарил Бога перед каждой трапезой. Десмонд отсутствовал. На работе задержался, сказала мать. Он служил в лондонском отеле, в какой должности — даже родные не знали, носильщиком, скорее всего, но Десмонд предпочитал не уточнять. Джон огорчился: он любил, когда семья собиралась в полном составе.

Молодая жена Джеймса сидела между ним и Анной. Беременность уже стала заметна. Джону казалось, что ему этот младенец дороже, чем родителям малыша, которые вынуждены были пожениться, когда Джекки «залетела». Мама тоже радовалась первому внуку, и Джозеф, когда улегся гнев, радовался вместе с ней.

Джон взял на себя разговор со Стивеном. Он собирался поговорить с ним попозже, вечером, отойти с братом в сторону после чаепития, успокоить, помочь разобраться. Джозеф обнажил перед мальчиком позорную сторону этой ситуации, он говорил со свойственной ему сдержанностью и даже кротостью, но слова его были резки: Джеймс и Джекки совершили грех и теперь должны расплатиться, должны вступить в брак, и их чувства не имеют ни малейшего значения. Они поженятся и будут жить с матерью Джеймса и его отчимом, хотя это неудобно для всех, тесно, но больше им податься некуда. За грехом, сказал Стефану Джозеф, всегда следует расплата, то есть нечто неприятное, мучительное.

Джон хотел сказать мальчику совсем иное. Под предлогом, будто Джон хочет взглянуть на собранную Стивеном коллекцию сигаретных пачек, они поднялись в спальню Стивена и Десмонда. Первым делом Джон напомнил брату, сколь многим они обязаны Джозефу, которого следует любить и уважать, однако не каждое его слово нужно принимать близко к сердцу. Не такая уж это трагедия, и уж вовсе не преступление в глазах любого разумного человека.

— Дядя Джозеф сказал, это большой грех, — напомнил Стивен.

— Да, сказал. Но, поверь мне, такое случается сплошь и рядом. В молодости физические желания очень сильны, противиться им нелегко. Дядя Джозеф забыл про это. Джеймс и Джекки не сумели обуздать свои желания, и теперь у них будет малыш. Разве это преступление?

— А что же такое грех? — призадумался Стивен.

— Причинять людям вред, предавать, лгать, действовать во зло. Главное для нас — этот малыш. Он или она получит семью, мы все будем его любить. Ведь у нас есть семья и любовь, правда?

Стивен кивнул.

— Семья — это святыня, Стивен. Разрушить семью — вот что такое грех.

Джон верил в каждое сказанное слово, он знал цену этим словам, но, когда он рассуждал о желании, голос его дрогнул, пришлось сделать над собой усилие, чтобы продолжить с прежней уверенностью. Ближе к ночи, вернувшись к себе, в наемную комнатушку, он с неведомой прежде силой ощутил потребность, неотступную потребность в сексе. Он стал делать то, что делал в лесу вместе с тем человеком. Закрыл глаза, представил, что тот рядом.

Неужели ему всегда суждено заниматься сексом с закрытыми глазами? В одиночестве, в темноте. Ему уже двадцать пять лет, и лишь однажды в жизни он занимался сексом так, как ему того хотелось, вместе с другим мужчиной, и не довел акт до конца. Лишь предвестие того, что могло бы быть — нечто дивное, — и вновь занавес опустился.

V

На следующий день он встречался с главным редактором газеты, где для него могла найтись вакансия. Большая популярная газета, которая выходила в предместье Лондона. Одно плохо — еженедельник. Он все еще дожидался ответа от другой газеты, ежедневной, весьма престижной, но здесь возникала другая проблема: ее издавали на западе, далеко от Лондона. Он так скучал по родным, пока служил во флоте! И теперь — новая разлука? Пять часов на поезде, они будут видеться раз в несколько недель, он сможет ежемесячно приезжать на выходные…

Но из газеты пока не ответили, а редактор еженедельника назначил встречу на этот день. Здесь расстояние ничтожное — можно доехать на автобусе. Не приносит ли он карьеру в жертву семейным узам? Возможно, если его карьера — журналистика, если именно этого он хочет в жизни. В полотняной сумке под кроватью лежал неоконченный роман. Хватит ли времени и сил дописать эту книгу?

Он чуть не опоздал на собеседование, поскольку до ухода с работы должен был подготовить к публикации историю о человеке из Лейтона, который собирался переплыть на яхте Атлантический океан, раздобыть фотографию, осмотреть его яхту. Чуть — но все-таки не опоздал. Редактору понравились кое-какие публикации Джона, владение стенографией оказалось еще одним плюсом в его пользу, но редактор не предложил ему работу сразу, а пообещал связаться с ним. Назад Джон ехал не на автобусе, а на метро, на Бэнк-стейшн перешел на центральную линию. На вечер оставалась еще одно дело — выяснить у секретаря местной ассоциации, как прошло собрание жильцов, однако, раз уж приходилось возвращаться в Лейтон, сначала можно зайти к маме. Может, на этот раз и Десмонда застанет — они уже несколько недель не виделись. Но вместо того, чтобы ехать до Лейтона, Джон вышел из поезда на Майл-энде.

Целый день он отгонял от себя мысли о бане, старался забыть, о чем говорили те двое в кофейне. Он всячески старался отвлечься, и это оказалось не так трудно, поскольку пришлось сосредоточиться на поисках работы. Но сейчас, в поезде, соблазн взял верх. Только сходить посмотреть, убеждал он себя. Постоять снаружи, проследить за входом, выяснить, кто пользуется баней, в самом ли деле одни мужчины.

Найти бани оказалось легко, тем более что адрес он выяснил по телефону. В кафе на другой стороне дороги окна незанавешены и дверь стеклянная. Заранее высмотрев столик у окна, Джон вошел внутрь.

Надо поесть, уговаривал он себя, не может же мама кормить его каждый день. Он заказал чашку чая и сел за стол прямо перед широким окном, откуда были прекрасно видны бани, длинное здание из коричневого кирпича, широкое крыльцо у входа и вращающаяся дверь. Джон заказал пай с морковью и горохом и печеное яблоко со сладким кремом. Если он убедится, что в баню идут одни извращенцы, он доест свой ужин и никогда больше сюда не вернется.

Минут через пять появился первый посетитель, высокий, крепко сложенный, в поношенном синем костюме в тонкую полоску и рубашке без воротничка — Джон мог рассмотреть его во всех подробностях. Следующий — коротко стриженный, словно солдат. Оба самые обычные с виду мужчины, чьи-то мужья и отцы. Джону кусок не лез в горло. Он смотрел во все глаза.

Еще трое, двое из них немолоды. Джон не ожидал встретить здесь таких мужчин — пожилых, облысевших, пузатых. У одного были седые усы, другой облачился в длинный теплый плащ — это в июне-то. Однако сам факт, что сюда ходят и старики, успокаивал: они словно придавали заведению респектабельность. Ведь здесь городские бани, люди ходят сюда не только «за этим». Собственно, респектабельность ему не требовалась, нет, но было важно, что, посетив бани, он совершит столь же обычный для «нормального» мужчины поступок, как сходив в паб.

Он расплатился за еду, которую так и не смог съесть, перешел шоссе и подошел к широким ступеням. Было около семи, в восемь он должен получить у секретаря ассоциации местных жителей протокол собрания, так что посетить бани он не успевал — или убедил себя в этом. В другой раз, сказал он себе. Когда будет время. Сердце билось сильно и часто, как тогда в лесу. Он обошел здание, сначала слева, косясь на окна, слишком высокие, чтобы что-то разглядеть, потом сзади, где не оказалось ничего, кроме сплошной кирпичной стены, немного пугающей своей слепотой — ни одного окна, — затем по правой стороне бань вышел обратно на шоссе. На следующей неделе, сказал он себе, во вторник или в четверг, и направился к метро.