Всю первую половину девятнадцатого века Англию здорово лихорадило — крестьянские волнения, рабочие бунты, борьба за создание профсоюзов, за всеобщее избирательное право. В Лондоне армейская кавалерия разгоняла митинги саблями, в Бирмингеме восставшие сожгли дворец епископа и разнесли по кирпичику тюрьму, на перекрестках дорог выставляли пушки, горели поместья и фабрики…

Но всё это так и не вылилось в революцию. Власти понемногу сгладили ситуацию сочетанием террора и реформ — и лет на семьдесят настала тишина…

В общем, где тонко, там и рвётся. Там, где поначалу требуют лишь реформ, не посягающих на основы, но власть оказывается неспособна их провести, протест и перерастает помаленьку в революцию, сметающую с трона королей. И эту истину следует запомнить хорошенько, не тратя времени на болтовню о жидомасонах и злокозненном иностранном влиянии…

Несмотря на реки крови, на все зверства и ужасы всеобщей смуты, французская революция в своём развитии принесла довольно интересные результаты…

Во-первых, Наполеон занимался не только войнами. Он провел массу полезных и толковых реформ в экономике, правовой системе, государственном управлении.

Во-вторых, что не менее важно, французские крестьяне все же получили достаточно земли.

И после этого — как отрезало! Никогда более во Франции не случалось более-менее массовых крестьянских выступлений, за исключением «чумного бунта» 1831 г., но там были совсем другие причины: кто-то от большого ума пустил слух, что «чуму разносят парижане, чтобы захапать нашу землицу», и крестьяне начали изничтожать всех, кто, по их мнению, походил на парижан…. К экономике это уже не имеет никакого отношения, согласитесь.

Все до единого бунты, мятежи и «революции», случавшиеся во Франции после реформ Наполеона, происходили исключительно в Париже, где часто и охотно, только свистни, кидался строить баррикады тот элемент, что по-научному именуется маргинальным, а если говорить попросту — «бичева с бомжами». Так было и в 1830-м, и в 1848-м — Париж ходил на голове, а вся страна сохраняла полнейшее спокойствие. Во времена Парижской коммуны кое-какие беспорядки произошли разве что в Марселе, где полным-полно было уголовников, бродяг, контрабандистов и прочей гопоты, которых моментально прижали. А потом французские крестьяне, одетые в солдатские шинели, за пару месяцев нанизали на штыки парижских коммунаров. Иначе просто и быть не могло. В обширнейшем воззвании «К сельскому населению», сочиненном парижскими коммунарами, пожалуй, только один абзац несет конкретное содержание. Остальное — патетическая болтовня… Итак:

«Свобода везде, как в коммуне, так и во всем государстве; неприкосновенность жилища, расцвет труда, освобожденного от всех помех, имеющего возможность использовать всю свою энергию; оживление промышленности и торговли, пришедших в упадок благодаря позорным махинациям Версаля; распространение народного образования, заливающего страну потоками света и устанавливающего интеллектуальное равенство — единственный источник и единственная гарантия истинного равенства людей; наконец, единение всех сердец и всех волевых усилий».

Из этого высокопарного словоблудия крестьянин, человек прагматичный, не мог выбрать для себя ничего полезного — и потому проголосовал против Коммуны штыком…

Но вот в России, в начале двадцатого столетия, все обстояло совершенно иначе! Потому что лозунги были совершенно другими: «Земля — крестьянам!» И с настроениями многомиллионной крестьянской массы, составлявшей примерно восемьдесят пять процентов населения страны, они совпадали полностью…

По-моему, никто толком не задумывается, что году в девятьсот пятом, когда в России без всякой революционной агитации развернулись массовые аграрные беспорядки, жили многие тысячи совсем нестарых людей, помнивших, как они были рабами! А ещё больше людей прекрасно помнили, как им рассказывали отцы и матери о своем недавнем рабском положении. Вот где горючий материал! Какие там большевистские листовки и эсеровские агитаторы…

Людей держали в рабстве двести лет. Их продавали и покупали, их обменивали на говорящих попугаев и породистых щенков. С ними могли сделать что угодно. И делали…

В домашнем тире российского помещика Струйского господа развлекались тем, что заставляли крепостных мужиков бегать на ограниченном пространстве и стреляли по ним из ружей и пистолетов пулями. Иногда промахивались, иногда попадали. У того же Струйского, поэта екатерининских времен, была еще одна страстишка. Иногда он устраивал над кем-нибудь из своих крестьян суд по всей форме, а приговор был всегда одинаков: «Запытать до смерти». За беднягу тут же принимались палачи (у Струйского была целая коллекция пыточных орудий, старательно скопированных со средневековых образцов), и останавливались не раньше, чем жертва испускала дух.

Секретный доклад особой комиссии Александру I о положении крепостных крестьян, откуда эти факты взяты, до сих пор, насколько мне известно, не опубликован полностью — лишь скудными фрагментами…

И при Александре, и после него положение не улучшилось.

Конечно, за жестокое обращение с крепостными могли и отдать под суд, и удалить из имения (такое имело место быть), но, как давно известно, строгость законов в России смягчается систематическим их неисполнением. Очень уж неравными были возможности крестьян и их хозяев…

Вот вам помещик Короткое, о котором рассказывал в свое время писатель Григорович. Когда супруга Короткова просила у мужа денег, тот вызывал управляющего и небрежно бросал:

— Грызлов, Марья Федоровна в Москву собирается, нужны деньги… Поезжай по деревням, я видел там много этой мелкоты, шушеры накопилось — распорядись!

Это означало, что Грызлов с подручными должен проехать по деревням, наловить лишних детей и молодых девок и быстренько их продать… И происходило это в то самое время, когда писал свои стихи Пушкин!

Рабство развращает всех — и рабов, и господ. Вот вам печальный пример: известнейший русский книгоиздатель и просветитель Н. И. Новиков. Был у него преданный крепостной человек, который, когда барина посадили в темницу за вольнодумство, добровольно, из чистой преданности, за ним в тюрьму последовал. Очень его любил Новиков. Даже за стол, празднуя с друзьями освобождение из тюрьмы, с собой посадил. Да вот однажды взял да и продал. Больно уж хорошие деньги дали, две тысячи рублёв, а дела были в расстройстве…

Если таковы просветители, чего же требовать от людей во всех отношениях обыкновенных?

Вспоминал известный путешественник Семенов Тянь-Шанский про своего знакомого предводителя дворянства: «Гости, после обеда с обильными винными возлияниями, выходили в сад, где на пьедесталах были расставлены живые статуи из крепостных девушек, предлагаемых гостеприимным хозяином гостям на выбор».

Вот я и повторяю: тщательнейшим образом проштудируйте свою родословную, господа критики революции. Хорошо, если ваш прапрапрадедушка был из тех, кого как раз и угощали в бане голенькими крепостными красотками — а ну как одна из них была вашей прапрапрабабушкой?

Вот и пробуйте представить состояние ума отца и матери, у которых ребенка сцапали на улице и продали, потому что барыне нужны деньги. Попробуйте представить, что чувствует деревенский парень, когда девушку, которая ему нравится, трахают в бане заезжие баре, и попробуйте представить, что они расскажут своим детям о «временах крепости». И поймите вы, наконец: именно дети и внуки этих людей повалили на улицу в семнадцатом году, когда рвануло!

Ещё А. С. Хомяков, главный идеолог славянофильства, писал с горечью: «Как бы каждый из нас ни любил Россию, мы все, как общество, постоянно враги её, разумеется, бессознательно. Мы враги ее потому, что мы иностранцы, потому что мы господа крепостных соотечественников, потому что мы одуряем народ».

По сути, ещё со времен Пётра I существовало две России, и каждая смотрела на другую, как на инопланетян… Та, что составляла меньшую часть, особого дискомфорта не чувствовала — а вот большая часть копила ненависть, копила, копила. Пока не грянуло…