– Ты почему не ешь? – спросил хан.

– Отец, моя душа омрачена. Ты вчера не по заслугам возвеличил меня. Я был бы счастлив ястребом кидаться на твоих врагов, верным псом лежать у порога твоей юрты. Но то, что добыл своей доблестью мой отец, расхищено зловредными ненавистниками и завистниками. Могу ли я думать о чем-то другом, пока не верну улус родителя?

Говорил Тэмуджин не подбирая слов. Он спешил обезопасить себя от обвинений и заставить хана поверить в чистоту намерений.

Рука Тогорила стиснула крест, серебряная цепочка натянулась так, что тронь – зазвенит.

– Твоя откровенность похвальна. Но твои слова можно понять и так: не хочешь быть рядом со мной.

– Хан-отец, если бы я мог!

– Ладно, верю. – Его взгляд остановился на лице Тэмуджина. – Хочу верить. Так же, как верил твоему отцу. Ты еще молод и не знаешь, как велика цена настоящей верности. И какое счастье говорить с человеком без хитроумия и лукавства. С твоим отцом мы говорили так. С нойонами я говорю иначе. Вчера, возвеличивая тебя, я напомнил им время, когда изменники и отступники поплатились головой. Твой отец помог покарать предателей. Он погиб, и они были рады. Я им напомнил: сын его жив, и он считает меня своим отцом. Ты думаешь, я поступил неправильно?

– Моя ненависть к двоедушным беспредельна! Но меч мой короток и в колчане мало стрел, – сказал Тэмуджин.

Он сказал это с такой глубокой горечью, что лицо хана Тогорила смягчилось, подобрело.

– Ничего… Вижу, ты прям, не увертлив. Это – ценю. Меч твой будет длинным, колчан полон стрел. Я помогу тебе вернуть все, что отняли бесчестные люди. Оплачу свой долг. Но немного обожди. Давят на мой улус найманы. Мир, которого мы так долго добивались, был нарушен, едва уехал отсюда Коксу-Сабрак. Не успела расправиться трава, примятая копытами его коней, как найманы разгромили один из моих куреней. Сейчас нам очень трудно. Правда, великий Алтан-хан китайский готов прислать своих воинов.

Но придут они сюда налегке, а уйдут, сгибаясь от добычи. Возьмут ее не копьем в улусе найманов, а в моих куренях. Никто нам не поможет, Тэмуджин, если оставим друг друга в беде. Надейся на меня. Подымешься – мы будем ходить в походы стремя в стремя, и не страшны станут ни татары, ни меркиты, ни найманы.

Тэмуджин вбирал в себя его слова, как иссохшая земля капли росы. Он чувствовал: все сказанное ханом – правда. Уже одно то, что этот большой и сильный человек открылся ему, было порукой надежности его обещаний. Но он чувствовал и другое. Поддержка хана, какой бы великой она ни была, мало что изменит, если он не сумеет перетянуть на свою сторону соплеменников.

Шаман все-таки был прав.

Теперь он знал, что надо делать, и заспешил домой.

Холодный осенний ветер пригибал рыжую траву к подмерзшей земле. Серые облака катились по линялому небу. Тэмуджин плетью подбадривая коня, нетерпеливо вглядывался в безжизненную даль. Бэлгутэй скакал рядом. В новой одежде он казался ловким, стройным, красивым. Видимо, сам чувствовал это, сидел на лошади лихо подбоченясь, играл концом повода.

– Доволен подарком хана? – спросил Тэмуджин.

– Конечно! Наши братья от зависти позеленеют. Тэмуджин, если Хасар вздумает отобрать халат, ты заступишься?

– Хасар не отберет. Халат и все другое заберу я. Всю одежду – твою и мою – я подарю нукерам.

– Каким… нукерам?

– Боорчу и Джэлмэ. В этой одежде они поедут по куреням. Пусть все видят – хан кэрэитов с нами. Пусть все знают – для верных людей я ничего не жалею.

Зимой жизнь в степи замирает. Спасаясь от губительных вьюг, откочевали к лесам и горам люди, на юг улетели птицы, на север ушли табуны дзеренов, в забитых снегом норах глубоко под землей уснули суслики и тарбаганы, – пусты необозримые просторы: нетронутые сугробы холодно мерцают под негреющим солнцем, изредка, не оставляя следов на укатанном ветрами насте, рыжей тенью промелькнет лиса, тоскливо пролает тощий корсак – и снова ни звука, ни движения. Но нередко в степь врывается злой ветер шурган, и тогда снежная пыль закрывает и солнце, и само небо, шорох, свист, вой, стоны катятся над равнинами, и горе всему живому, застигнутому шурганом в пути.

Зима приносит в курени покой. Прекращаются войны племен, разбойные налеты лихих людей. Зима – пора охоты. В избранный шаманом счастливый день мужчины садятся на коней и, разделившись на два крыла, начинают облаву.

Чем крупнее племя, тем больше стрелков-загонщиков может оно выставить, чем обширнее будет пространство, охваченное облавой, тем богаче добыча.

Вереницы всадников пересекут долины и перевалы, два крыла сомкнутся в заранее определенном месте и станут уже не крыльями, а словно бы огромным арканом. Он будет сжиматься все туже, и пугливо замечутся захлестнутые им косули, изюбры, лоси, угрожающе захрюкают свирепые кабаны, молча припадая к снегу, станет искать лазейку волчья стая. Когда аркан стянется совсем туго, в круг въедет нойон племени и начнет метать стрелы. Он будет бить не спеша, на выбор. Истоптанный снег обагрится горячей кровью… Потом настанет черед показать свою ловкость и силу родовитым сайдам. А нойон сядет у жаркого огня, примет из рук нукера горячую, еще трепещущую печень косули, посыпанную крупинками соли, будет неторопливо есть и смотреть на охотников. И не придет нойону в голову, что его время уже истекло.

…Зимовал Тэмуджин в степи. Юрты поставил в неглубокой лощине – все какая-то защита от ветров. В очагах ни днем, ни ночью не гасли огни, но, если поднималась пурга, ветер уносил тепло и становилось так холодно, что коченели руки и ноги. Мать, Борте, Хоахчин простуженно кашляли, братья уговаривали его перебраться в Хэнтэйские горы. Но Тэмуджин не хотел даже разговаривать о перекочевке. Он знал: зимняя степь охраняет его семью лучше целого тумена воинов.

Сам в эту зиму дома бывал редко. То втроем – он, Боорчу, Джэлмэ, – то поодиночке пробирались в курени, уговаривали людей, которые когда-то были под рукой отца, покидать своих нойонов, звали к себе, не скупясь на посулы. Их и принимали, и слушали охотно, потому что перед ними всегда шел шаман Теб-тэнгри, а он умел внушить людям, где их ждет благополучие, где невзгоды и страдания. Однако и возвещенная шаманом воля вечного неба, и щедрые посулы не могли сдвинуть людей с места. Слушали, согласно кивали головами, но, когда приходило время сделать выбор, отвечали одно и то же:

«Подождем». Лишь немногие, те, кому нечего было оставлять в курене и нечего взять с собой, соглашались идти к Тэмуджину. Но у него не было ни лишней еды, ни одежды, ни коней, ни оружия… Приходилось отвечать:

«Подождите».

Он был уверен, что скоро все переменится. Устали люди от бесконечных усобиц, многие злы на своих нойонов, не способных защитить ни кочевий, ни домашнего очага, ни самой жизни. Люди во всех куренях думают одинаково, и, если он сумеет показать, на что способен, они пойдут за ним.

Поначалу он въезжал в чужие курени с большой опаской, чаще всего глубокой ночью, но постепенно страхи прошли. Люди, даже не во всем согласные с ним, не думали выдавать его. Он осмелел настолько, что, узнав от Наху-Баяна, отца Боорчу: Таргутай-Кирилтух отправился на большую охоту, – решился навестить главный курень тайчиутов. Осторожный Джэлмэ отговаривал:

– Если в курене оставлен крепкий караул, нас схватят.

– Крепких караулов зимой никто не оставляет. А курень Кирилтуха со всех сторон защищен другими куренями тайчиутов. Так что караула там, наверное, совсем нет.

– А зачем тебе это, Тэмуджин? – спросил Боорчу. – Кого там повидать хочешь? Шаман же говорил…

– Ты считаешь, я все время буду думать головой шамана? – оборвал друга Тэмуджин. – Едем!

День был серый. Низко над землей висели плотные облака, в открытых местах мела поземка. Снежные струйки текли по сугробам, врывались в лес и увязали в кустарниках. Тэмуджин, Боорчу и Джэлмэ ехали по краю леса: тут их труднее было заметить. Впереди, как всегда, Джэлмэ. В левой руке ремни поводьев, в правой – лук. При малейшей опасности он не замедлит пустить его в ход, Боорчу держится позади Тэмуджина, он зорко смотрит по сторонам.