Николай, со своей стороны, проявлял максимум осторожности. Характернейший пример: 8 декабря из Могилева в Петербург с докладом о принятой присяге Константину приехал начальник штаба 1-й армии барон К.Ф. Толь. Узнав, что Константина тут все еще нет, он направился ехать в Варшаву. Ни Мария Федоровна, ни Николай ничего ему не объяснили, но вслед за Толем, обогнав его, выехал курьер к Михаилу с указанием последнему остановить генерала. Самому Толю было послано разъяснение: «Обстоятельста, в коих я нахожусь, не допустили меня лично объяснить вам, что поездка ваша и предмет оной в Варшаве — бесполезны. Брат мой Михаил Павлович вам лично все объяснит» — и 11 декабря Михаил подтвердил курьером, что задержал Толя и оставил при себе до дальнейших распоряжений.

Тем самым Николай избавил столицу от еще одного возможного источника распространения слухов, а Варшаву — от появления влиятельного генерала, способного поколебать позицию Константина, настроившегося на отказ от престола.

Милорадович же продолжил свою кампанию запугивания. Вот, например, рассказ уже цитированного выше свидетеля Евгения Вюртембергского: «10 декабря отречение Константина было для меня уже несомненно.

Около этого времени /…/ я /…/ встретил /…/ графа Милорадовича. Он шепнул мне таинственно:

— Боюсь за успех дела: гвардия очень привержена к Константину.

— О каком успехе говорите вы? — возразил я удивленно. — Я ожидаю естественного перехода престолонаследия к великому князю Николаю, коль скоро Константин будет настаивать на своем отречении. Гвардия тут ни при чем.

— Совершенно верно, — отвечал граф, — ей бы не следовало тут вмешиваться, но она испокон веку привыкла к тому и сроднилась с такими понятиями.

Эти достопримечательные слова произнес сам военный губернатор Петербурга, а потому они имели особое значение в моих глазах. Я упрашивал его сообщить, что им замечено; но он отвечал, что не имеет на то положительного приказания».

Обратим внимание, что речь идет не о 25 или 27 ноября и даже не о 3 декабря, а о времени заведомо после 7 декабря!

С одной стороны, естественно, что Милорадович продолжает повторять прежние угрозы: окончательные решения еще не приняты, а его отказ от прежней позиции обесценивал бы ее и ронял его авторитет.

Но каким же образом, с другой стороны, можно их повторять, не имея в виду того, что случилось 14 декабря — или чего-либо эквивалентного? Ведь если все эти упорно повторяемые угрозы не реализуются, то что же останется от авторитета Милорадовича после присяги Николаю, происшедшей безо всякого противодействия гвардии? Тогда генерал-губернатор неизбежно будет выглядеть вралем и шантажистом, упорно мистифицировавшим царскую семью совершенно вымышленными угрозами ради непонятных, но едва ли благих целей!

Заметим, кстати, что регулярно повторяемые угрозы Милорадовича играли двойственную роль: они не только заставляли Николая и прочих подчиняться его сиюминутным требованиям, но и стали предупреждением, в определенной степени лишившим фактора внезапности последующее выступление 14 декабря.

Впрочем, скрытная и двусмысленная политика Милорадовича не могла удерживать линию его поведения от заносов то в одну, то в другую сторону…

Разумеется, позже не один исследователь задавался вопросом о том, а не состоял ли Милорадович напрямую в заговоре декабристов? Доказать это почему-то никому не удалось, хотя, на наш взгляд, одно только приведенное свидетельство принца Евгения является безупречным логическим обоснованием. Можно лишь сомневаться в том, не является ли оно апокрифом. Но ниже мы приведем и другие фактические и логические подтверждения столь очевидной для нас истины.

Не заговорщиками, а вполне посторонней публикой было замечено, что Милорадович, рассыпая угрозы публичного возмущения, не считал нужным даже мобилизовать деятельность подчиненной ему полиции. В России после 14 декабря писать об этих событиях было запрещено долгие годы, но за границей сразу стали выходить публикации, в которых отмечалась невероятная активность заговорщиков в первые две недели декабря, когда они бегали с совещания на совещание на глазах всего города. Заметим притом, что сам Милорадович отнюдь не терял бдительности.

Согласно действовавшим правилам, на городских заставах строго фиксировался приезд и отъезд каждого лица. При этом проверялись документы, удостоверяющие цель проезда: разрешение на проезд нужно было получать заранее или иметь привилегированное право беспрепятственного проезда, какое получали лишь высокие должностные лица, специальные и почтовые курьеры. Списки ежедневно приезжавших и отъезжавших подавались непосредственно генерал-губернатору — для контроля. Последний, таким образом, полностью контролировал въезд и выезд из столицы — прошедший и будущий. Если он, например, хотел или был обязан запретить чей-нибудь проезд, то для этого достаточно было отдать соответствующее распоряжение заставам — и легально проскочить было бы попросту невозможно! Запомним это!

Характернейший пример из тех дней: Милорадович внимательнейшим образом просматривал эти списки и сразу среагировал, обнаружив, что в Петербург приехал М.Л. Магницкий — один из прежних фаворитов Александра I и соратник Сперанского, участь которого Магницкий разделил в 1812 году, и одним постановлением с ним был в 1816 году освобожден от опалы.

Магницкий теперь был всего лишь попечителем Казанского учебного округа, но жаждал известности и приобщения к власти. В 1817 году он ударился было в пропаганду отмены крепостного права, но быстро заметил, что теперь на этом далеко не уедешь. Тогда он резко сменил курс, сделался ярым патриотом и открыл войну всем проявлениям западного духа.

Казанский университет подвергся буквальному разгрому — были уволены почти все лучшие профессора. Между прочим, Николай Павлович охотно принимал уволенных к себе в Инженерное училище.

Так вот, опасаясь прежнего влияния и авторитета Магницкого в царском семействе, Милорадович немедленно выставил из столицы этого интригана.

Что же касается Константина Павловича, то принятые им решения, вопреки позднейшей оценке Трубецкого, все же сыграли роковую роль. Формально он был совершенно прав, считая, что сделал все, чтобы освободить трон младшему брату. Не был он обязан и вытаскивать Николая из дыры, в которую того засадил Милорадович. Но, разумеется, позиция Константина этим не исчерпывалась.

Прореагировав мгновенно и очень грамотно на материалы, высланные из столицы 27 ноября, он, по-видимому, постепенно задумался над текстом Манифеста от 16 августа 1823 года, и все больше приходил от него в ярость. Когда же он получил просьбы о помощи, присланные в ответ на его исчерпывающие решения, то это показалось ему уже слишком! Люди, подло лишившие его права на трон, еще и не могут самостоятельно распорядиться узурпированным правом!

Нежелание сделать хоть что-нибудь, чтобы предотвратить беспорядки в столице (а ведь нельзя утверждать, что он о них заранее не знал или не догадывался: вспомним его слова о брандере, кинутом в Преображенский полк!), выдает вполне враждебное его отношение к брату, восходящему на трон вместо него.

Наиболее четко позиция Константина сформулирована в его послании к матери от 8 декабря, написанном в ответ на петербургские письма от 3 декабря: «Что касается моего приезда в Петербург, дорогая и добрая матушка, куда вы меня приглашаете, я позволю себе очень почтительно обратить ваше внимание, дорогая и добрая матушка, на то, что я нахожусь в жестокой необходтмости отложить мой приезд до тех пор, пока все не войдет в должный порядок, так как если бы я приехал теперь же, то это имело бы такой вид, будто бы я водворяю на трон моего брата; он же должен сделать это сам, основываясь на завещательной воле покойного государя», — вот он, ответ на Манифест 16 августа 1823 года! В этот момент Константин Павлович порывает с интересами ближайших родственников.