У Витта к этому времени чрезвычайно обострились отношения с cобственным начальством: в Южных военных поселениях вскрылись денежные недостачи, а граф Аракчеев, неприязненно и ревниво относившийся к Витту, которого считал серьезным личным конкурентом, постарался самым неблагоприятным образом расписать эти прегрешения перед царем. Поэтому возможность сенсационного разоблачения заговора показалась Витту подарком судьбы.

Он немедленно рекомендовал Бошняку предложить заговорщикам его собственное, Витта, деятельное сотрудничество. Сам Витт, дескать, находится под подозрением у начальства и под угрозой опалы (что соответствовало истине), но, пока еще имея в подчинении военные поселения на обширной территории, может направить их силы на пользу оппозиции. Это вполне соответствовало неоднократно высказанным стремлениям заговорщиков взбунтовать военных поселенцев — вот только далее намерений они не продвигались.

В силу указанных обстоятельств Витт, по-видимому (достоверность этого предположения мы оценим ниже) обратился для содействия своим планам истребления заговора не к Аракчееву — непосредственному начальнику, а к П.Д. Киселеву, с которым должен был сотрудничать в отношении обмена информацией, поскольку деятельность тайной агентуры обоих пересекалась на общей территории. Вот тут-то и разыгралась замечательная история, в очередной раз характеризующая роль, взятую на себя Киселевым.

В отчете, написанном уже после 14 декабря 1825 года, Бошняк рассказал: «Или испытывая меня, или в припадке недоверчивости, Лихарев упрекал меня, что граф Витт их обманывает, ибо еще в мае месяце предлагал генералу Киселеву захватить всю шайку заговорщиков. Я отделался смехом и шутками. Впрочем, мне неизвестно, были ли какие по сему предмету переговоры между генералом Виттом и генералом Киселевым» — ситуация почти вполне прозрачная! Киселев снова предупредил заговорщиков и постарался вывести их из-под удара. Если бы последние оказались поумнее, то на этом их контакты с Бошняком и Виттом пресеклись — и заговор избежал очередной опасности.

Пестель показывал: «После сношения с Бошняком находились мы в постоянном опасении» — едва ли так было бы без предупреждений Киселева. На самого Пестеля они, похоже, произвели впечатление — вспомним о его капитулянтских настроениях к осени 1825 года! Но вот Лихарев и Давыдов предостережению в должной степени не вняли.

В мае 1825, получив отпор Киселева, Витт не оставил намерений выйти на царя с предупреждением. Он сразу же написал письмо И.И. Дибичу, сопровождавшему императора в поездке в Варшаву, намекая на предстоящие разоблачения. Но до августа в этом направлении так ничего и не произошло — в силу, видимо, все же некоторой опаски заговорщиков. К другим объяснениям мы еще вернемся.

Крупные перемены в «Южном обществе» случились ближе к лету 1825 года — после того, как М.П. Бестужев-Рюмин обнаружил в 8-й артиллерийской бригаде целое тайное офицерское общество, называемое «Соединенными славянами» (оно включало и служивших в 9-й артиллерийской бригаде).

Основали его подпоручики (один из них — отставной) братья П.И. и А.И. Борисовы, численность превышала весь состав «Южного общества» (к моменту знакомства с Бестужевым-Рюминым — 36 человек; к концу 1825 года дошла почти до полусотни; 23 из них предстали перед судом над декабристами), а состояли в нем обычные незнатные и небогатые служилые дворяне в невысоких чинах; выделялся среди прочих лишь штабс-капитан барон В.Н. Соловьев.

Они были готовы бороться против «тиранства» (как утверждалось в их клятве), но для всей этой достаточно широкой среды беднеющего дворянства было трудно изобрести какой-либо разумный путь социального спасения. Поставленные ими задачи выглядели совершенно фантастически — с учетом их реальных сил и возможностей: установить республиканское правление и объединить в союз все славянские земли, как то: «Россию, Польшу, Моравию, Далмацию, Кроацию, Венгрию с Трансильванией, Сербию с Молдавией и Валахией»…

Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин постарались прибрать их к рукам и подключить к собственным революционным планам. В речи, приготовленной к торжественному коллективному вступлению «славян» в «Южное общество», Бестужев-Рюмин взывал к их самолюбию и честолюбию и сулил златые горы: «Век славы военной кончился с Наполеоном. Теперь настало время освобождения народов от угнетающего их рабства, и неужели русские, /…/ исторгшие Европу из-под ига Наполеона, не свергнут собственные ярма /…/, когда дело пойдет о спасении отечества, счастливое преобразование коего зависит от любви нашей к свободе?

Взгляните на народ, как он угнетен. Торговля упала; промышленности почти нет, бедность до того доходит, что нечем платить не только подати, но даже недоимки. Войско все ропщет. При сих обстоятельствах не трудно было нашему Обществу распространиться и придти в состояние грозное и могущественное. Почти все люди с просвещением или к оному принадлежат, или цель его одобряют /…/. Общество, по своей многочисленности и могуществу, вернейшее для них убежище. Скоро оно воспримлет свои действия, освободит Россию и, быть может, целую Европу».

«Славянам» захотелось поверить в эту мистификацию, а некоторые из них в декабре 1825 почли своим долгом пролить кровь во имя освобождения России и, быть может, целой Европы!

Ветераны-заговорщики с восторгом приняли появление нескольких десятков прапорщиков и подпоручиков, более чем удвоивших их ряды! В результате на Юге образовалась, наконец, опасная критическая масса отчаянных честолюбивых юнцов во главе с опытными командирами.

В Петербурге чуть было не произошла вспышка более опасной революционной активности.

В апреле или мае Рылеев познакомился с только что вернувшимся с Кавказа армейским капитаном А.И. Якубовичем. Последний был выслан туда за дуэль еще в 1817 году. На Кавказе он прославился подвигами и был ранен пулей в лоб, но лоб оказался крепче…

Якубович считал, что его заслуги незаслуженно обойдены и грозил убийством императору Александру — логика, соответствующая травмированному черепу!

Насколько серьезно он сам относился к своей идее — так и осталось неясным, но Никита Муравьев и его коллеги отнеслись вполне всерьез — и правильно сделали: лучше перебдить, чем недобдить!..

Поначалу план Якубовича не мог осуществиться по чисто техническим причинам: еще в начале апреля император отбыл из столицы в Варшаву, где 15 апреля, как положено, провел войсковой смотр. Затем император присутствовал на сессии Сейма. Заседания Сейма (согласно упомянутому новому закону) проходили при закрытых дверях, кроме торжественных начала и закрытия — соответственно 1 мая и 1 июня. Только 13 июня Александр вернулся в Царское Село, но 26 июня уехал в Грузино к Аракчееву, где и пробыл десять дней, и лишь затем снова появился в столице.

Еще в мае Никита Муравьев собрал общее заседание «Северного общества», на котором выступил категорически против покушения. Муравьеву возражал Рылеев, которого эта идея, наоборот, вдохновила.

Похоже, вcлед за тем за кулисами Тайного общества произошел очередной «государственный переворот», приведший к вполе отчетливым последствиям.

Рылеев вроде бы изменил свою точку зрения и присоединился к тем, чьи настойчивые уговоры заставили Якубовича отложить исполнение собственного намерения. Рылеев, как рассказывали, стоял перед ним на коленях и умолял отложить покушение на месяц или два!..

Одновременно вспыхнула горячая дружба Якубовича с самим графом Милорадовичем. Это никого в столице не удивило: хотя Милорадович и был на двадцать пять лет старше, но дружбе великих героев все возрасты покорны.

Историки неоднократно повторяли предположение, ни на чем фактически не основанное, что дружба носила не бескорыстный характер: Якубович, вращаясь в окружении Милорадовича, имел возможность узнавать о планах администрации и предупреждать о них декабристов. Это, дескать, имело особое значение накануне 14 декабря… Первым такое подозрение высказал сам Николай I, описывая события 1825 года.