Именно в ответ на Варшавскую речь и было объявлено создание «Союза благоденствия» — провозглашенные цели его, сформулированные достаточно уклончиво, особого значения не имели: всякому было ясно, для чего он создан и против кого направлен — число его членов в короткий срок превысило две сотни человек.
Реакция дворянства была вполне однозначной, и страхи, вновь охватившие царя, имели теперь вполне весомые оправдания.
Характерно и его поведение в тех нечастых ситуациях, когда ему теперь случалось столкнуться с явным протестом.
Возмущенный проведением реформы в Прибалтике, лифляндец Т.Э. Бок, друг поэта В.А. Жуковского, подал царю в 1818 году конституционный проект, сопроводив его довольно резким посланием: «Мы требуем созвания общего сейма всего русского дворянства, как неделимого целого, для принятия мер, которые положили бы предел беспорядочному управлению и которые избавили бы 40000000 людей от опасности испытывать всевозможные бедствия, как только у одного человека не хватает добродетели или мудрости», — как видим, по смыслу очень похоже на письма самого Александра 1796–1797 годов.
Но то, что позволено Юпитеру — не позволено Боку. И последний не отделался так легко, как А.Н. Муравьев: царь распорядился засадить Бока в Шлиссельбург, откуда через десять лет его извлек Николай I — Бок был уже в состоянии полного помешательства.
С доносчиками в России никогда не было проблем, и сведения о заговоре ручьем потекли к царю. Ответное эхо отчетливо доходило и до заговорщиков.
Якушкин писал: «император находился в каком-то особенном опасении тайных обществ в России. К нему беспрестанно привозили бумаги, захваченные у лиц, подозреваемых полицией. И странно, в этом случае не попался ни один из действительных членов. Это самое еще более смущало императора. Он был уверен, что устрашающее его Тайное общество было чрезвычайно сильно, и сказал однажды князю П.М. Волконскому, желавшему его успокоить на этот счет: „Ты ничего не понимаешь, эти люди могут кого хотят возвысить или уронить в общем мнении /…/“. И при этом назвал меня, [П.П.] Пассека, [М.А.] Фонвизина, Михаила Муравьева [— к деятельности этого персонажа нам предстоит неоднократно возвращаться!] и Левашова [— кого-то из соседей Якушкина по смоленскому имению]. Все это передал мне Павел Колошин, приехавший из Петербурга по поручению Н. Тургенева; я был тогда [в 1820 году] случайно один в Москве. /…/ Тургенев заказывал нам с Колошиным быть как можно осторожнее после того, что император назвал некоторых из нас. /…/ Император, преследуемый призраком Тайного общества, все более и более становился недоверчивым, даже к людям, в преданности которых он, казалось, не мог сомневаться. Генерал-адъютант князь [А.С.] Меншиков, начальник канцелярии главного штаба, подозреваемый императором в близком сношении с людьми, опасными для правительства, лишился своего места. Князь П.М. Волконский, начальник штаба его императорского величества, находившийся неотлучно при императоре с самого восшествия его на престол, лишился также своего места и на некоторое время отдалился от двора. /…/ Князь Александр Николаевич Голицын, министр просвещения и духовных дел, с самой его молодости непрерывно пользовавшийся милостями и доверием императора, внезапно был отставлен от своей должности».
Сведения Якушкина, далекого от высшей власти, не блещут точностью деталей. Например, замена в апреле 1823 года П.М. Волконского на И.И. Дибича на посту начальника Главного штаба хотя и имела определенно характер интриги, но вызвана совершенно другими мотивами. Волконский резко разошелся с Аракчеевым в вопросах финансирования армии и вышел в отставку. Он при этом вроде как бы и не лишался доверия императора.
Отставка Голицына в мае 1824 года была вызвана его многолетним конфликтом с церковными иерархами: Голицын тщетно старался уравнять православие с другими конфессиями. Тогда же, в мае 1824, Голицын был снят с поста председателя Библейского Общества в России — международной общехристианской организации, проповедующей Священное Писание; в 1826 году ее деятельность была окончательно запрещена Николаем I. В этом сюжете также как будто не обошлось без Аракчеева, постоянно копавшего под конкурентов за влияние на царя. Но Голицын притом не утратил благоволения царя и был оставлен главноуправляющим почтой, которой он заведовал по совместительству еще с 1819 года.
Однако усиление недоверия царя к ближайшим соратникам было фактом: начиная с 1818 года, когда за границу был выставлен, напоминаем, Беннигсен, участилась малообъяснимая перетасовка кадров на самых верхах управления государством и армией. Сановники по очереди попадали в опалу — иной раз безо всяких поводов и причин. Лишились своих постов Кочубей, Закревский — всех не перечислишь. Даже сам Аракчеев считал, что находится под негласным наблюдением!
Характерна и история, явно перекликающаяся с рассказом Якушкина. Когда в 1820 году уже заглохла государственная деятельность по подготовке крестьянской реформы, то Н.И. Тургенев — помощник статс-секретаря Государственного Совета, глубоко не удовлетворенный таким развитием (точнее — застоем) событий, подговорил нескольких генерал-адъютантов во главе с князем А.С. Меншиковым и графом М.С. Воронцовым выступить с инициативой, заведомо рассчитанной на одобрение царя: Тургенев составил нечто вроде декларации, в которой подписавшие ее обязались совершенно освободить своих крестьян. Вручение ее вызвало неожиданно отрицательную реакцию — первым делом царь спросил: «Для чего вам соединяться?» Не получив вразумительного ответа, царь весомо посоветовал каждому «работать самому для себя», а предложения индивидуально подавать министру внутренних дел. Огорошенные таким приемом, незадачливые карьеристы не стали, разумеется, ничего далее предпринимать. Участники этой акции действительно некоторое время встречали при дворе довольно прохладное отношение.
В целом Якушкин дал невероятно ценное свидетельство, даже не понимая при этом полного смысла того, что сообщил.
Царь прекрасно был в курсе кадрового состава заговора — одно перечисление названных им Волконскому имен прямо указывает на круг тогдашних идеологов оппозиции. Понимал он и значение исходящей от них пропаганды — отсюда, кстати, и гонения на Пушкина, и расправа над Боком. И речи, следовательно, не может идти о том, что никто из заговорщиков не попался. Но совсем всерьез к ним самим он относиться не мог. Косвенное признание обоснованности подобного отношения к заговорщикам и к уровню их притязаний содержится в самом тексте отрывка.
Литературное наследство Якушкина значительно, но самыми ценными являются приведенные нами фразы — ведь они написаны непосредственно одним из инициаторов революционного террора. Попробуйте-ка представить себе высказывание, допустим, Николая Морозова или Веры Фигнер о том, что Александр II находился в каком-то особенном опасении «Исполнительного Комитета Народной Воли» и преследовался его призраком (хотя Л.А. Тихомирову и случалось употреблять подобное словосочетание, но совсем не в том контексте, что Якушкину). Разумеется, такое отношение к самим себе допустить у народовольцев невозможно: кем бы они ни были, но трепачами они не были.
Названы Якушкиным и лица, которых царь опасался более всего — они составляли круг действительно влиятельных сановников, обладавших реальной властью и в принципе способных играть ведущие роли при государственном перевороте, что, разумеется, нисколько не соответствовало служебному положению всяких якушкиных или муравьевых.
Не названы по именам мелкие сошки, подвергавшиеся преследованиям вплоть до изъятия бумаг, но легко сообразить, кем они могли быть: царь не трогал заговорщиков, боясь спугнуть раньше времени — до открытия их опасных планов и намерений; не мог он подвергать арестам и преследованиям и сановников, не имея на руках доказательств их измены (ведь Александр I не был Сталиным, а царская Россия — Советским Союзом!), но зато усиленно искал материальные доказательства связи между идеологами заговора и его возможными руководителями и исполнителями. Именно в попытках их обнаружить и сбивались с ног агенты полиции, хватая предполагаемых связников!
