Не воспользоваться таким уникальным обстоятельством после многолетней пропаганды друг другу и в сочувствующих кругах необходимости захвата власти — это означало для заговорщиков окончательно и бесповоротно признать себя полными ничтожествами, каковыми они, по большому счету, и были на самом деле!

Это очень четко сформулировал И.И.Пущин. Никак не откликнувшись на сообщение о смерти Александра I и на присягу Константину, он живо реагировал на весть об отсутствии присяги Константину в Варшаве. 5 декабря, поняв, что началось междуцарствие, он взял на службе отпуск и ринулся из Москвы в Петербург. Оттуда он написал накануне 14 декабря московским друзьям — М.Ф.Орлову, М.А.Фонвизину и С.М.Семенову, адресуясь к последнему: «Нас по справедливости назвали бы подлецами, если бы мы пропустили нынешний единственный случай. Когда ты получишь это, все уже будет кончено. Нас здесь 60 членов, мы можем надеяться на 1500 рядовых, которых уверят, что цесаревич не отказывается от престола. Прощай, вздохни от нас, если и прочее».

Таким образом, идея выступления, вроде бы окончательно отброшенная сразу после 27 ноября, вновь возрождалась — хотя пока что трудно объяснить, почему заговорщики не желали смиряться со вступлением на трон Николая, а вполне удовлетворялись воцарением Константина — это, напоминаем, было позицией Рылеева и Оболенского еще накануне 27 ноября. Она заставляет подозревать наличие тайных предворительных договоренностей с цесаревичем, которые, однако, ни в чем практически не проявились. Ниже мы дадим разгадку этого пародокса.

Замысел будущего выступления был фактически уже продиктован Милорадовичем в его угрозах Николаю и царской семье: в момент приведения войск к присяге Николаю объявить последнего узурпатором и призвать солдат к защите якобы законного императора Константина — это был единственный способ поднять сопротивление против по-настоящему законной власти.

Запрет на публикацию сведений, наложенный Милорадовичем, делал свое черное дело: «судьбами отечества располагал один граф Милорадович», — этот тезис на разные лады повторял в своих воспоминаниях Трубецкой, тщетно надеясь привлечь к нему внимание потомков. Он твердил, что и возможность выступления 14 декабря определилась сокрытием до последнего момента Милорадовичем от публики истинных решений Константина: «Если б это объявление не было скрыто, а было объявлено всенародно, то не было бы никакого повода в сопротивлении в принятии присяги Николаю и не было бы возмущения в столице».

Весы общественного мнения вполне определенно качнулись за последние две недели в пользу заговорщиков: ничего не способные понять люди, лишенные элементарных сведений о происходящем, совершенно оправданно возмущались отсутствием власти. И образованному обществу, и солдатам, и многочисленной столичной черни — всем, кто тщетно ждал в столице появления законного императора, было одинаково обидно за себя и обидно за державу!

Солдаты и народ плохо разбирались в реалиях и закулисных течениях на верхах власти. Но странная неопределенность положения угрожала вполне понятными опасностями: еще не забылись слухи об обстоятельствах гибели Петра III и Павла I — и беспокойство солдат в Зимнем дворце 27 ноября было вполне обосновано.

Образованное общество подходило к делу более грамотно, но с гораздо меньшим почтением к верховной власти. Нельзя сказать, что кто-либо из претендентов на престол пользовался симпатиями у публики.

Вот характерный диалог С.П.Трубецкого с С.П.Шиповым — некогда соратником по заговору, а теперь — генералом и командиром Семеновского полка, что представляло для заговорщиков особый соблазн. Но склонить Шипова к сотрудничеству не удалось. Итак:

Шипов: «Большое несчастье будет, если Константин будет императором.

Я [Трубецкой]. — Почему ты так судишь?

Он. — Он варвар.

Я. — Но Николай человек жестокий.

Он. — Какая разница. Этот человек просвещенный, а тот варвар».

В это время вспомнилась и давно происшедшая история жены француза-ювелира, зверски изнасилованной по приказу Константина, — и широко гуляла по столице.

Дамы высшего света вполне определенно склонялись к кандидатуре Николая — и то из совершенно специфических соображений: они считали бы себя униженными, если бы были обязаны преклоняться пред женой императора — незнатной полькой!

И.Д.Якушкин, отошедший к этому времени от всякой политики и погрузившийся в проблемы собственного поместья (уже безо всяких планов к освобождению крепостных), случайно оказался в эти дни в Москве: «В конце [18]25 года я отправился с своим семейством в Москву и прибыл туда 8 декабря. На пути я узнал о кончине императора Александра в Таганроге и о приносимой везде присяге цесаревичу Константину Павловичу. Известие это меня более смутило, нежели этого можно было ожидать. Теперь, с горестным чувством, я представил бедственное положение России под управлением нового царя. Конечно, последние годы царствования императора Александра были жалкие годы для России; но он имел за себя прошедшее; по вступлении на престол в продолжение двенадцати лет он усердно подвизался для блага своего Отечества, и благие его усилия по всем частям двинули Россию далеко вперед.

Цесаревич же славный наездник, первый фрунтовик во всей империи, ничего и никогда не хотел знать, кроме солдатиков. Всем был известен его неистовый нрав и дикий обычай. Чего же можно было от него ожидать доброго для России?» — так рассуждал несостоявшийся цареубийца.

В то же время возрождались все прежние претензии к якобы бездарной и неумелой власти и муссировались новые. В частном письме из Петербурга от 10 декабря 1825 года жена российского министра иностранных дел графиня М.Д.Нессельроде писала к брату — графу Н.Д.Гурьеву — послу в Гааге: «Нельзя скрыть того, что внутренние дела в печальном состоянии. /…/ падение цен на предметы продовольствия /…/ приводит к тому, что дворянство находится в трудном положении и что его доходы в общем сократились более чем наполовину. Прибавь к этому, что зажиточные крестьяне, находясь в соседстве с крестьянами, которые не платят, следуют их примеру. Власти слабы и не имеют мужества предавать суду тех, кто злоупотребляет общей неурядицей. В связи с этими серьезными недостатками очень часто происходят в разных местах бунты против помещиков. Один такой был и у вас; к счастью, за ним не последовало других. Конечно, твои крестьяне отнюдь не угнетены, но, зная, что многие не платят, они хотели поступить подобным же образом; это-то и является в большинстве случаев истинной причиной их бунтов. Дорожная повинность разоряет крестьянина, не улучшая дорог», — и т. д., и т. п. Чем не революционное выступление и даже с марксистским уклоном?

Настроения в столице передает тот же Трубецкой: «негодование не смело выразиться речами дерзкими или решительными, но выражалось насмешками. Были заклады, кому достанется престол. Спрашивали, продаются или нет бараны? Смеялись над тем, что от Сената послан был к императору Константину с объявлением о принесенной ему присяге чиновник, бывший за обер-прокурорским столом как картежный игрок, хорошо предугадовавший карты» и т. д.

Предложить всей подобной публике под предлогом защиты интересов Константина совершенно новое правительство с совершенно новой программой — в этом проглядывало что-то практически возможное!

Начало осуществления этой программы могло — по крайней мере чисто умозрительно — упрочить власть нового правительства, попытаться привлечь к ней солидных и известных профессионалов (типа тех же Мордвинова, Сперанского и Ермолова) — а там видно будет! В конце концов тот же великий Наполеон говаривал, что главное — ввязаться в бой, а без этого никакие победы просто невозможны!

Разумеется, конечные успехи были очень проблематичны: обман легко вскрывался бы позднейшим появлением на поле действий самого Константина, которого едва ли могли привлечь лавры вождя новой Пугачевщины, а приверженность солдат и вообще всех народных масс к монархической власти создавали смертельную угрозу затеянной авантюре — но ведь когда еще реально Константин появится!