Я теперь уверен, что если бы правительство вместо того, чтобы осудить нас так жестоко, употребило бы меру наказания более кроткую, оно бы лучше достигло своей цели, и мы бы больше почувствовали ее /…/. Лишив нас всего и вдруг поставив на самую низкую, отверженную ступень общественной лестницы, оно давало нам право смотреть на себя как на очистительные жертвы будущего преобразования России; одним словом, из самых простых и обыкновенных людей делало политических страдальцев за свои мнения, этим самым возбуждало всеобщее к ним участие, а на себя принимало роль ожесточенного, неумолимого гонителя».

Позже создался целый легендарный эпос о благородных декабристах, которым, к несчастью для истории России, судьба не дала возможности победить и воплотить в жизнь их чудесные прогрессивные идеи.

С конца XIX века эта легенда стала составной частью общей интеллигентской доктрины, идеализирующей все и всяческие революционные тенденции, а после 1917 года стала сугубо официальной идеологией.

Ныне революционные идеалы в значительной степени поблекли и потускнели, а вот легенда о декабристах живет и здравствует.

Можно привести просто поразительный пример. Высококвалифицированный историк и идеолог, жесткий и толковый критик националистических тенденций в российской идеологии и историографии, профессор А.Л.Янов продолжает холить и лелеять память о дорогих его сердцу декабристах: «Не было у декабристов ни идеи о «едином народе-богоносце», ни расисткого мессианства, ни притязаний на «определяющую роль России в жизни человечества». Там, где у славянофильствующих поколений — «империя», у декабристов — «федерация». Там, где у тех — «сверхдержавность», у них — нормальное европейское государство. Там, где у тех — «мировое величие и призвание», у них — свобода. И жестокая национальная самокритика».

Трудно спорить о том, чего у декабристов не было. Зато совсем нетрудно проиллюстрировать, что у них было.

Н.М.Дружинин, которого невозможно заподозрить в отсутствии симпатии к декабристам, а в особенности к его любимому Никите Муравьеву, так вынужден прокомментировать план устройства предлагаемой последним «федерации», которую сам Муравьев, вопреки Янову, прямо именует «Империей» — и не с маленькой буквы! Итак: «Финляндия оказывается сосредоточенной вокруг Петербурга, Украина и Литва — разорванными на части, Кавказ — искусственно соединенным с южными губерниями. /…/ Н.Муравьев очень далек от мысли построить союзное государство на договоре отдельных национальностей. Принципиально он исходит из великодержавной точки зрения: Российская империя смешивает и ассимилирует в своем составе разнообразные подчиненные народности. В этом отношении Н.Муравьев даже отступает назад сравнительно с установившимися отношениями начала XIX в[ека]: он не признает ни автономии Финляндии, ни юридической обособленности Остзейского края. /…/ Не федерация самостоятельных наций, а разделение страны на «естественные» хозяйственные комплексы».

Вполне по-современному (к счастью — не для России, а для стран, некогда входивших в Остзейский край) звучит один из пунктов конституции Муравьева: «Чрез 20 лет, по приведении в исполнение сего Устава Российской Империи, никто необучившийся Руской грамоте не может быть признан Гражданином»!

Разумеется, это конституционный проект вполне нормального европейского государства — как вполне нормальны современные государства Балтии. Но вот принципы нарезания границ Никитой Муравьевым все же больше напоминают несколько более экзотический и экстремальный вариант, который пытались осуществить европейские культуртрегеры на той же российской территории в 1941–1944 годах, только, конечно, не в пользу русской нации!..

Невозможно предположить, что Янов конституции Муравьева не читал — он о ней нередко рассуждает и цитирует из нее хрестоматийные выдержки об отмене рабства, но любовь к романтическим легендам пересиливает научную непредвзятость!

Всякое преступление заслуживает соответствующего наказания. Ненаказанный же и неискупленный проступок может породить последующие, которые, нарастая как снежный ком, подгребают под собой всякую возможность безупречного безгрешного дальнейшего развития событий.

Трусость Николая I, уступившего 27 ноября 1825 году преступному напору Милорадовича, и нежелание признать и искупить собственную вину, привели молодого царя к необъективному и несправедливому наказанию декабристов за их действительные и мнимые преступления.

Это, в свою очередь, исключило объективность оценок общественным мнением и создало совершенно извращенную трактовку всего происшедшего, навязав многим последующим поколениям ложные цели и идеалы. В этом — основное преступление самого Николая I перед историей России.

Наказан же он был еще при жизни. Поставив себе изначально сомнительные цели (навязанные ему в той или иной степени императором Александром I), Николай Павлович еще в 1818 году пошел на конфликт с гвардейским офицерством — как ни крути, но все же не худшей в моральном и политическом отношении средой в тогдашней России. Этот конфликт отчасти породил и события 1825 года.

Несправедливо свалив всю вину за происшедшее на своих оппонентов, Николай I закрепил создавшуюся традицию вплоть до самого конца собственного царствования. А между тем…

14 декабря 1825 года на трон вроде бы взошел царь-реформатор. В тот день почти никто не мог понять и оценить этого (кроме Сперанского, мнение которого приведено выше), и по сей день немногие это понимают и оценивают.

Последнее неудивительно, т. к. из реформ Николая I практически ничего не получилось — это относится к темам наших последующих публикаций. Но сразу можно и нужно сказать, что одной и, может быть, главной причиной неудач Николая было отсутствие творческой общественной силы, способной принять и подхватить его начинания. Несправедливо осудив декабристов, Николай лишил себя возможной и необходимой поддержки породившей их среды.

До большинства современников и практически всех потомков просто не дошло, что конфликтом 14 декабря между царем и декабристами вовсе не исчерпывались главные политические противоречия тогдашней эпохи.

Вовсе не одних декабристов наказывал жестокий и несправедливый приговор и не только некоторых судей из числа им сочувствующих, которые подверглись, таким способом, моральному унижению и издевательству. Наказывая декабристов, Николай демонстрировал свою жестокость и непримиримость перед лицом всей оппозиции, главные деятели которой не оказались и близко от скамьи подсудимых на процессе декабристов (фактически ее и вовсе не было: сидевших в крепости осудили заочно).

Ведь вовсе не декабристы представляли собой основную угрозу воцарению Николая и удержанию им трона. Этого могли не понимать почти все декабристы, этого не знала основная масса образованной публики и тем более вся необразованная, потомками которой и является современное население России, но это прекрасно знал и сам Николай I, и все сохранившиеся у власти сообщники и единомышленники Милорадовича и Дибича.

Этот последний и такие как он, в последующие времена вроде бы ничем не проявили своих прежних отношений к воцарившемуся Николаю. Но это не совсем так.

На примере декабристов Николай продемонстрировал, как жестока могла быть его расправа: ведь он опирался на громадную силу российского крестьянства, настроения которого весной 1826 года ни для кого секретом не были.

Эйфория восторга питерской черни от зрелища неповиновения на Сенатской площади испорилась без следа. Зато аресты причастных к заговору вызвали у крестьян всеобщий восторг: «помещиков берут в С.-Петербург, а мужикам дается вольность», — такие суждения цитировал в апреле 1826 года начальник штаба 2-й армии П.Д.Киселев, донося начальству о настроениях населения в районе происшедшего ранее восстания Черниговского полка.