Кому же мог сдаться Николай I, даже если бы и захотел?

Совершенно было некому! Ведь не Оболенскому же!

Вот на этот-то случай Милорадович и припас передачу трона вдовствующей императрице Марии Федоровне — оставалось только это энергично осуществить в предвечерние часы 14 декабря. Вот тут-то Бистром и все остальные прекрасно бы все поняли — и сыграли бы роль отнюдь не греческого хора!

Но вот конкретно заняться такой ситуацией было некому: Милорадович умирал, а Дибич был далеко! Все остальные никуда не годились, и едва ли полностью были в курсе закулисно оговоренной покупки и продажи трона!

Так что сдаваться Николаю было, повторяем, некому! Оставалось рискнуть на вариант, на который без колебаний пошел Б.Н.Ельцын в октябре 1993!

И тянуть с таким решением больше не было возможности.

Все это происходило на глазах многотысячной толпы, главным образом — простолюдинов, собиравшейся с самого начала событий еще до 11 часов утра. Все прочие дела в этот день были заброшены: магазины, лавки, трактиры и прочее если и успели открыться с утра, то уже к полудню позакрывались. Все тянулись к зрелищной арене, простиравшейся от Дворцовой площади до Сенатской — и оказались в конце концов у последней. Из кого преимущественно состояла эта толпа первоначально — неизвестно, но кто ее составлял под вечер — ясно совершенно точно.

В давке при бегстве с площади от картечных выстрелов по набережной Крюкова канала и на других узких улицах в этот вечер погибло (полные данные о погибших мы приведем ниже) всего 970 гражданских лиц; из них оказалось только 9 женщин и 19 детей (вероятно — мальчишек-подростков). Таким образом, не одно любопытство было силой, стянувшей этих людей к площади: женщины, как известно, любопытством страдают ничуть не меньше мужчин! Вся эта толпа состояла из людей, в большей или меньшей степени готовых вступить в борьбу!

Готовность мятежных солдат стоять на своем была лучшей агитацией, чем тексты любых манифестов — тем более исходящих от человека, которого еще с утра никто не считал царем! Написать-то можно все что угодно — бумага, как говорится, все стерпит!

Манифест и опубликованные приложения к нему взывали к логике и мысли: нужно было читать и думать — а грамотных даже в столице было едва ли большинство! Мятежная демонстрация, наоборот, била прямо по чувствам!

К тому же солдатская демонстрация принимала все более устрашающий характер: от усталости, холода, нервности и для поднятия духа они стали все чаще постреливать, и перешли, наконец, к пальбе залпами! Большая часть зарядов, вероятно, была холостых, но и пули засвистели над площадью!

Мало того, завершался короткий зимний петербургский день; было не до разжигания фонарей, а надвигающаяся темнота готовилась скрыть все преступления, по сравнению с которыми убийство Милорадовича было бы просто обыкновенной шалостью (по выражению самого Милорадовича) — так ведь и случилось!

С каждой минутой настроения публики приближались к критическому уровню!

Свидетельствует Николай I (скомпилировано нами из его разных текстов): «большая часть солдат на стороне мятежников стреляла вверх.

Выехав на площадь, желал я осмотреть, не будет ли возможности, окружив толпу, принудить к сдаче без кровопролития. В это время сделали по мне залп; пули просвистели мне через голову и, к щастию, никого из нас не ранило. /…/

При одном из сих залпов толпа черни, стоявшая до того вокруг меня, вдруг начала надевать шапки и дерзко смотреть. Лошадь моя, испугавшись выстрелов, бросилась в сторону. Тогда только заметил я перемену в толпе и невольно закричал:

— Шапки долой! —

Все шапки мигом слетели и все хлынуло от меня прочь. /…/

Рабочие Исаакиевского собора из-за заборов начали кидать в нас поленьями».

Свидетельствует Евгений Вюртембергский: «вновь собравшаяся чернь стала также принимать участие в беспорядках. Начальника гвардейского корпуса генерала Воинова чуть было не стащили с лошади; мимо адъютантов императора летали камни, в меня попало несколько комков снега. Наскакав на виновного и опрокинув его конем, я закричал:

— Ты что тут делаешь?

— Сами не знаем. Шутим-с мы, барин, — отвечал опрокинутый, еще не поднявшись с земли».

Наступал критический момент: спасение декабристов было рядом, но Россия вступила бы в новую Пугачевщину. Это было четко осознано современниками.

Вот как, например, писала к брату графиня М.Д.Нессельроде чуть позже, 18 декабря: «Ты можешь сам судить, насколько все это было рискованно; все это могло бы закончиться резней!»

Вот к этому-то моменту конца дня 14 декабря и относятся приведенные выше слова Толя. Его поддержал известный нам И.В.Васильчиков (цитируем Корфа):

«— Ваше величество, — сказал Васильчиков, — теперь не должно терять ни одной минуты; добром нечего здесь взять; необходима картечь.

— Итак вы хотите, — отвечал государь, — чтобы я в первый день царствования пролил кровь моих подданных?

— Чтобы спасти ваше царство! — возразил Васильчиков» — и было решено перейти к активным действиям!

Но сначала попытались разогнать мятежников кавалерийскими атаками: атаковали конногвардейцы. Атаки были демонстративными: всадники не обнажали палаши. Если бы солдаты расступились, то ворвавшиеся вовнутрь каре конники рассеяли бы их строй. Но этого не случилось: мятежники стояли твердо и стреляли вверх, а всадники тормозили и разворачивались назад, не доскакав до каре.

Забава была не такой уж невинной: лошади конногвардейцев не имели зимних подков, будучи используемы в манежной джигитовке, а потому скользили и падали на обледенелых лужах. Всадники получали ранения и даже гибли.

Было проведено пять таких атак, не принесших никакой пользы, кроме графского титула командовавшему ими А.Ф.Орлову — не зря он берег кирасиров для себя!

Первые атаки были проведены на строй московцев и лейб-гренадер; обученные отбивать конные атаки мятежные солдаты не нервничали и стреляли по-прежнему вверх. Последнюю атаку повели против моряков: эти не были приучены к подобному цирку, и, не мудрствуя, выпалили прямо в нападавших — было больше десятка убитых и множество раненых; одному из последних — ротмистру барону О.О.Веллио — ампутировали израненную руку.

Николай, наконец, решился открыть артиллерийский огонь. Дело было уже в пятом часу вечера.

Четыре легких орудия подавили самую грозную революцию в России за все полтора века — от Пугачевщины до 1917 года.

Одной пушкой командовал Михаил Павлович, поставленный на фланг; три других были выставлены прямо против строя мятежников. Первый орудийный выстрел был произведен картечью заведомо выше мятежного строя — прямо по фасаду здания Сената. Но мужественные солдаты не дрогнули — и тогда стали палить всерьез.

Сначала было сделано только шесть или семь выстрелов на поражение (не ясно, считался ли первый): по два из каждой пушки Николая и один — из пушки Михаила. Первое же попадание картечи рассеяло мятежный строй, но бежать было некуда: почти все подходы к площади (включая мост через Неву, бывший тогда прямо напротив памятника Петру I) были заграждены правительственными войсками, а все свободное от войск пространство плотно занимали толпы публики. Свободными для прохода остались только набережная Крюкова канала, где и образовалась невообразимая давка, да лед Невы. Картечные пули, веером вылетая из каждого ствола, врезались прямо в горы мяса!

Затем Михаил выстрелил еще раз по толпе, убегавшей вдоль Крюкова канала, а Николай, приказав подтащить пушки к краю набережной, выпалил пару раз по толпе мятежников, пытавшихся сорганизоваться на льду Невы.

Разгром завершился тем, что множество последних потонуло в полыньях, продавленных в неплотном льду.