— А где Галбаций? — спросил я.

— Давно ушел. Сказал, что будет добывать своего кровника Хаджи-Мурата. Ангел-де ему поможет — у него за пазухой котенок сидит. Но очень возможно, что мой кунак сидит сейчас там где-нибудь, — Олег Львович кивнул на деревню, — и палит по нам. По его логике эти две вещи друг дружке не противоречат.

— Ваш приятель стреляет по нам — и вы так спокойно это говорите? — задал я вопрос, который однажды уже звучал.

Но сегодня Олег Львович ответил иначе, чем тогда:

— С точки зрения горца, мы, русские, — это Батый и Мамай в одном лице. Что мы сделали с той деревней, с полями и деревьями? А знаете, каково это — пробить колодец сквозь камни? По здешним обычаям, тот, кто испоганил колодец, карается высшей казнью — вечным изгнанием. Это у них хуже смерти.

— Но ведь они первые начали! Вольно ж им было стрелять!

— Можно подумать, нас сюда кто-то звал с нашими ружьями и пушками.

Мне захотелось разговорить его. Задание я исполнил, до прибытия батареи делать было нечего. Я стал горячо излагать резоны, оправдывающие наше завоевание Кавказа. Привел все аргументы, давеча названные Фигнером, еще прибавил от себя (самому понравилось), что здоровое, растущее государство вроде России подобно газовому облаку — оно занимает всё пространство, какое способно занять.

Он выслушал меня, пожал плечами.

— А я не понимаю, на что русским расширяться за пределы наших исконных земель? Зачем нам подгребать под себя инородцев и иноверцев? Чтоб они вредили нам, чувствуя себя людьми второго сорта? И главное, что за свет такой мы им несем? Можно подумать, что жизнь наша хорошо устроена, богата, привольна. Так вроде бы нет? Что ж мы тратим силы, жизнь самых здоровых наших мужчин не на укрепление своего ветхого дома, а на разрушение домов чужих? Если бы наша изба была красна, песни веселы, а мед сладок, соседи сами стали бы проситься под нашу руку.

— Нет, они захотели бы украсть наше добро!

— Так надо быть сильным, чтоб не совались, только и всего.

Слушая его, я диву давался, как может этот человек, во всем остальном такой умный, не понимать самых простых вещей и рассуждать, будто ребенок.

Но доспорить не пришлось — на опушку уже выезжали артиллерийские упряжки.

С полчаса пушки стреляли по деревне 18-фунтовыми гранатами. Там взметались комья земли и обломки, рушились дома, в нескольких местах начались пожары.

— Пехота, вперед! — приказал командующий.

Снова по полю побежали солдаты. Я увидел среди них Стольникова в его неуместном наряде. Базиль шел по полю, сшибая стеком репейники. Должно быть, он чувствовал себя разочарованным — никто рядом с ним не падал. Аул безмолвствовал.

— Прекратить обстрел! Их уж нет, трам-татам! — ругался Фигнер. — И значок Хаджи-Мурата пропал! В кошки-мышки они с нами играют, что ли?

Наскоро был созван совет. Все лучшие офицеры придерживались одного мнения: семиаульцы будут отступать от деревни к деревне, чтобы дотянуть до темноты. Тогда все население, забрав имущество, какое сможет унести, уйдет.

— Куда, по восточной дороге? — спросил майор Честноков. Не знаю, где он был раньше — на поле я его не видал. На совете, однако, он стоял прямо за спиной у командующего. — Ну и пусть себе. Попадут под огонь нашей засады.

На него поглядели так, будто он сказал что-то неприличное.

— Если дыма на горе не было, а Хаджи-Мурат в долине, очень вероятно, что засадный отряд обнаружен и истреблен, — сказал командир авангарда то, что считалось фактом почти несомненным, но до сих пор не проговаривалось вслух.

Жандарм скис и отступил в тень.

— Они меня от аула к аулу, как осла на поводке, водить вздумали? — вскричал Фигнер. — Как бы не так! Сейчас едва за полдень. Времени до сумерек еще много. Диомид Васильевич, — оборотился он к своему помощнику, молодому генералу, известному на весь Кавказ храбрецу (он года три спустя сложил-таки голову под чеченскими шашками), — они лесом к третьей деревне отступают, а вы возьмите казаков с драгунами и ударьте по четвертой, в обход. Вот здесь на карте балка обозначена.

Широкий овраг действительно очень кстати пересекал эту часть долины, давая возможность скрытно выйти к Шуурде, четвертому из селений Семиаулья.

Дело обещалось лихое, я вызвался участвовать. К моему удивлению, со мной отправился и Никитин. Вероятно, ему надоело сидеть без дела.

Мы шли рысью, без остановок, и все-таки чуть не опоздали.

Вынесясь из впадины наверх, я увидел, как по ту сторону деревни к лесу уходит гурьба народу. Там были телеги, запряженные волами, стадо коров, отара овец. Над дорогой колыхалось, посверкивая на солнце, большое облако пыли.

— Третий аул, стало быть, уже пуст. Александр Фаддеевич был прав. Но тут мы им хвост прищемили! — Генерал азартно хлопнул себя по ляжке рукою в белой перчатке и тонким, визгливым голосом закричал. — А ну, ребята, руби их!

Два эскадрона и две сотни, то есть с четыреста конных, вынеслись на ровное место и пустились вдогонку — казаки с улюлюканьем, драгуны с криком «ура!». Я старался не отставать от командира, который бешено размахивал шашкой, и тоже орал во всю глотку.

От удаляющейся толпы отделилась группа, человек двадцать, и побежала нам навстречу. Вот они остановились, вытянулись в цепочку плечо к плечу, нагнулись и произвели какую-то непонятную мне манипуляцию, после чего упали в траву и открыли огонь.

Стрельба была меткой. Головные кавалеристы начали осаживать коней, никто не хотел лезть вперед на верную смерть. Наши тоже стали стрелять из ружей и карабинов — не спешиваясь, с седла.

— Отставить! Отставить! — метался меж ними генерал. — Их так не возьмешь! Больше народу потеряем! В клинки надо!

Пальба с нашей стороны прекратилась, ряды выровнялись.

Перестали палить и залегшие горцы. Оттуда донеслись звуки заунывной песни. Я подумал, что ослышался.

Так я впервые увидел изготовившихся к смерти мюридов. Они связались ремнями, чтобы ни у кого не возникло искушения спастись бегством, залегли и стали петь прощальную песню.

Звучала она не долее минуты. Генерал дал приказ, и мы сломя голову пустились вперед. Ударил последний залп, над головами пеших засверкала сталь, и скоро всё было кончено. Я не совался туда, где шла рубка, — через крупы казачьих лошадей все равно было не протиснуться.

— Это было только начало. Глядите. — Олег Львович, бывший все время рядом со мной, но не обнажавший шашки, показал на опушку.

Там выстроилась новая вереница бойцов. Связалась вместе, залегла.

Еще дважды пришлось нам ходить в сабельную атаку, теряя людей. Когда же мы добрались до леса, дальнейшее продвижение стало решительно невозможным: казалось, по нам стреляют из-за каждого дерева. Генерал велел остановиться.

— Не нравится мне всё это, — объявил он. — Хаджи-Мурат здесь, мы видели его значок. Значит, где-то должен быть и Шамиль. Как бы он не ударил нам в тыл или во фланг. Скачите, поручик, к Александру Фаддеевичу. Скажите, что я шагу не сделаю, пока не добуду «языка». Сами видели, из тех сорвиголов ни один живым не дался.

Он громко сказал окружавшим его офицерам:

— А что, господа, не угодно ль кому заслужить крест? Добудьте пленного, который объяснил бы, что за чертовщина тут творится.

Никто не вызвался — вояки были опытные, понимавшие фантастичность задачи. Иное дело я.

— Олег Львович, — зашептал я. — Давайте раздобудем «языка»? Поход провалится — нам награды не будет, а вам выслуга нужна!

— Пожалуй, — прикинув что-то, ответил он.

Я немедленно объявил генералу о нашем желании, попросив отправить вместо меня к командующему кого-нибудь другого.

— Пусть только доложат его превосходительству, отчего мне невозможно явиться самому, — скромно присовокупил я.

Вновь меня заставили снять мою белую фуражку и накинуть поверх мундира бурку.

— С Богом! Да поторопитесь, солнце ждать не станет, — напутствовал нас генерал.

Как берут пленных я, разумеется, не представлял и целиком полагался на Олега Львовича. Он относился к разряду людей, про которых думаешь, что они умеют всё на свете. И лишь когда мы углубились в густую чащу, я вдруг сообразил, что Никитин, как и я, никогда не бывал в этих местах.