Обойтись вообще без иностранных миротворцев, конечно, не удалось, но количество их ограничили полусотней человек: восемь из России, восемь из Белоруссии, два десятка представляли NATO, десяток — от арабов и австралийцев, четверо из Скандинавии. Никаким военным потенциалом эти люди, разбросанные по Периметру, не обладали, и влияние их на ситуацию было мизерным. Это было скорее «обозначение присутствия», чем реальная сила.

Если обобщить, то получалась следующая схема: оптовая торговля артефактами — на сто процентов украинская, розничная — западные, российские, китайские и индийские исследовательские организации перепродавали друг другу ненужное; исследование Зоны — тоже за гражданами незалежной, а денежки на них исправно сосутся из заокеанских фондов, результаты исследований — всем сторонам открыты. Заказал тему, проплатил, подождал немного — получи результат, доступный тебе и Украине. Не очень, правда, понятно было — зачем хохлам нужны эти результаты? Ведь технологической базы для их воплощения не будет на этой земле еще лет тридцать, а там, глядишь, и данные устареют.

Знала бы местная сталкерская братия, какими деньжищами ворочает — ведь у удачливых в загашнике было не по одному «пузырю» — вряд ли стали бы тут рассиживаться. Но все дело в том, что из Зоны выход гораздо труднее, чем вход. Войти сюда может не каждый, а вышедших и выживших пересчитать можно по пальцам. Не то чтобы взаимных контактов по обе стороны Периметра не было вовсе, но сношения эти тщательно контролировались соответствующими органами, не позволявшими с одной стороны, полностью насытить полуголодный рынок продуктами Зоны, а с другой стороны отсекавшими любую информацию, которая могла повредить налаженному бизнесу. Ведь среди сталкеров нет финансовых аналитиков. Послабления делались лишь для ученых, но и эти несчастные жили под таким плотным колпаком, что и в Зоне и за Периметром их жизнь больше напоминала пожизненное заключение. И только малой их части, как правило, первопроходцам Зоны, фамилии которых были широко известны — упомянутым Сахарову, Харченко, Новикову, ну, еще может быть, дюжине других — позволено было жить почти нормальной жизнью. Человечеству всегда нужны были живые иконы.

Но, при всем при этом в самой Зоне жизнь была для многих проста и желанна: люди честнее, быт проще, социальных заморочек минимум, никаких законов, кроме права сильного. Менее сильные сбивались в стаи. В общем все как всегда и везде: на Диком Западе, в Сибири — прав тот у кого есть силы и средства доказать свою правоту. Без юридических тонкостей и поросших мхом прецедентов. И никаких банков и адвокатов!

Контингент соответствующий — откровенных бандитов примерно четверть, бывших военных много, тоже едва не четверть. Много тех, кто за Периметром был бы просто бомжем. Кладоискатели, опять же. Отбросы цивилизованного общества, короче.

И чем дальше — тем больше я убеждался в том, что лишь немногие здесь представляют, что такое Зона для остального мира. Как ни странно, а ближе всех к пониманию были отмороженные анархисты из «Свободы». Приходилось пару раз сталкиваться у костров.

Почти всем своим знанием о том, какое влияние Зона оказала на мир, я был обязан Зайцеву. Беседы его здорово сокращали унылые тягучие дни в обществе его ручных бюреров, лечивших мое тело. Зайцев «лечил» мозг. И будучи здесь, и там, за Периметром, я не нашел еще ни одного факта, заставившего меня усомниться в том, что он успел рассказать. Конечно, во многом мне пришлось поверить ему на слово, но ещё из прошлой, «мирной» жизни я четко усвоил одну прописную истину: если где-то творится какая-то хрень, если люди убивают друг друга, а государство, по сути, забило на свои обязанности и забыло про свои возможности, значит, дело нечисто и кто-то наверху делает на этом большие деньги! Никогда не поверю, что в центре Европы невозможно остановить локальную мясорубку. Чтобы там не пели про коррупцию чиновников и изворотливость преступников, лезущих в Зону как мухи на дерьмо.

Пока я размышлял на темы общечеловеческих ценностей, Белыч довел нас до обрывистого берега над болотом. Здесь ощутимо пахло порохом, как в тире без вентиляции. Впрочем, ни Петрович, ни Белыч ничего такого не ощутили — в который раз уже я унюхал что-то такое, чего для всех остальных не существовало.

— Привал, — негромко бросил проводник и скрылся в кустах.

— Приспичило, что-ли? — подивился Корень.

Он уже совсем оправился от своего утреннего состояния, был бодр и деловит.

— Только вышли и уже привал? Так мы долго идти будем.

— Лишь бы дойти, — я сел в невысокую жесткую траву, растущую здесь повсеместно, и свесил ноги над обрывом.

Петрович достал из рюкзака бинокль, уселся рядом и стал обозревать открывающиеся виды.

А посмотреть было на что. Высокие заросли камыша, подернутые сверху голубоватой дымкой, перемежались открытыми участками свинцово-серой воды. В нескольких местах угадывались очертания гравитационных аномалий — уровень водной поверхности там был зримо ниже зеркально-ровной площадки болота. Метрах в трехстах от нас стоял какой-то сарай на свая. Половина его светилась: размытая световая сфера, как у уличных фонарей под ночным дождем, окружала эту часть, а вторая пребывала в состоянии остановившегося во времени взрыва: торчали во все стороны бревна, одна из свай отсутствовала, кровельные доски, перекрученные неведомой силой, готовились разлететься в разные стороны, но почему-то оставались на месте. Скульптурная композиция по эскизу Дали.

— Красота! — смакуя слово, сказал Петрович. — И чего этой Зоной весь мир пугают? Тихо, спокойно, солнечно. Как на моей даче в низовьях Волги.

— Ага, только фонит немного, и вон там, — я показал ему пальцем в сторону, куда он еще не добрался со свом биноклем, — стайка веселых, судя по описанию, снорков, забавляется, гоняя футбол.

Петрович повернул бинокль в указанную сторону.

— Мать моя! — Возбужденный открывшимся зрелищем, он повернулся ко мне. — Как прыгают! Какой там Бубка! Ты только посмотри что у них вместо мячика! Чесслово голова чья-то! Сколько их? Один, два, три, еще два… Остановитесь, черти! Еще раз: один, два, еще два, один, … Опять сбился! Но десяток их там точно есть! Сколько до них? Метров шестьсот, ага?

Мне же не давал покоя совсем другой вопрос.

— Не знаю. Петрович, скажи мне, что с тобой утром было?

— Похмелье, Макс, просто тяжелое похмелье, — он ответил, не отрываясь от бинокля. — У тебя не бывает?

— Такого? Нет, не бывает. А теперь как самочувствие?

— Если честно, то не очень. Бывало и лучше.

— Идти-то дальше сможешь?

— А что?

— Испугался я. Инфаркт думал, или инсульт. Я не очень силен в симптоматике, но выглядело это страшно. Но больше всего это похоже на облучение. Я знаю, — пришлось немного соврать, — когда на атомном ледоколе шли, нам каждый день уши причесывали первичными признаками поражения. Очень похоже. Надо бы твою одежку проверить, а лучше сразу выбросить.

— Фигня, Макс. — Петрович отмахнулся свободной рукой, но как-то неуверенно. — Я ж говорю — похмелье. Хотя… при случае поменяю. Береженого бог бережет. Спасибо за заботу. Ух, что делают, черти! — Он продолжал наблюдать за снорками. — Хочешь посмотреть?

— Боюсь — сблюю. Голова-мяч не для меня зрелище.

— Ну да, ну да… А это что за зверушку они подняли? Кабан?

Я посмотрел на далеких снорков, забросивших свой футбол, и теперь увлеченно гонявших по поляне здоровенного припять-кабана.

— Точно, кабан. Слышь, Макс, я думаю, Гераклу, когда он подвиги свои совершал, с таким кабанчиком дело пришлось иметь? Под два метра в холке, ага?

— Не знаю, не присутствовал.

Послышался шум в кустах — возвращался проводник. Или не проводник? Очень много шума, гораздо больше, чем должен был производить один, даже совсем неосторожный человек. Мы с Петровичем синхронно поднялись и повернулись. Точно, гости!

Из этих, которые хуже татарина, знаком нам был только Белыч, державший руки за головой. Остальные четверо скалились щербатыми ртами, блестящими редкими рандолевыми фиксами. Каждый держал в руках по коротышу АКС74У, у одного над левым плечом торчала рукоять помповушки. Одеты все непрезентабельно, и для здешних реалий непрактично — спортивные штаны, кожаные куртки. Один из них, лет сорока, с красным рубцом от уха до горла, держал свой ствол под затылком Белыча. Он, поставив проводника на колени, остановился на краю поляны, остальные рассредоточились по поляне, отрезая нам пути к отступлению.