Дальнейшая идеологизация интерпретации развития отечественных техники, науки и культуры, как она происходила после 1917 г., вылилась в то, что высокий уровень дореволюционного русского научного знания и инженерного дела трактовался лишь как предпосылка того «бурного прогресса», который будто бы начался после октябрьского переворота. Игнорировался главный факт: бесспорно имевшийся прогресс был вызван не природой социалистического строя, а подготовкой к войне — задачей превращения всей страны в гигантский военно-промышленный комплекс. Именно это привело к широко известным достижениям науки и техники. Что касается гуманитарного знания, то в тех его обличиях, где наша наука действительно шла вперед, это было артефактом использования общественных наук как средства «социальной мифологии».

Здесь я хочу сказать несколько слов в защиту М.В. Келдыша, высказывания которого я привел выше. Зная практику подготовки изданий, подобных упомянутому выше двухтомнику, наверное, не ошибусь, если скажу: сам Президент союзной академии этих слов наверняка не писал — их сочинил какой-то бойкий «референт», а Келдыш подписал приготовленный для него текст. Здесь сработала безотказно идеологема «элитарного генезиса» идеологии: лицо, занимавшее определенное высокое место в правящем слое, поступить иначе просто не мог.

Тезис о «бурном развитии науки и техники» в СССР был общим местом и необходимой компонентой в идеологизации науки и культуры, а также их истории. Просматривая работы автора этих строк, много писавшего об отечественной кибернетике, отчетливо видно, как проявлялась в них эта идеологизация. Вся хитрость заключалась в том, чтобы не сопоставлять отечественную и мировую науку, рассказывать о результатах отечественных ученых так, чтобы мировая научная динамика выступала как некий нейтральный фон.

Большую роль в создании иллюзорной картины «бурного роста» играла идеологема утаивания данных. Для «внутреннего употребления» предназначались сообщения об открытиях советских ученых, а также такие научные и технические достижения, как открытие антибиотиков, телевидение, радиолокация выступали подобно неким безликим явлениям природы, появление которых, как правило, не привязывалось ни к лицам, ни к странам, где они были сделаны. Даже в выпущенной в 1988 году книге воспоминаний об Акселе Ивановиче Берге (содержавшей также избранные его работы, обращенные к широкому читателю), которая была выпущена уже в годы «перестройки» и издана в издательстве АН СССР, даже в ней академик Ю.Б. Кобзарев, автор статьи о роли Берга в создании отечественной радиолокации, не мог сказать полной правды о том значении в развитии данной области техники в нашей стране, которое имели зарубежные образцы: данные эти были тогда (а как сейчас?) закрыты для публикации в «открытой» печати.

Покажем теперь, как конкретно идеологизация сказывалась на развитии научного знания. В качестве примера обратимся к логике — науке о «правильном мышлении» и ее развитии в Советское время. Никто не запрещал, конечно, излагать логические правила, рассуждать и писать об истинности, доказательстве и тем более антиномичности познания. Наоборот, официальными идеологами это даже приветствовалось. Только размышления эти, особенно же их публичное изложение, должно было быть обязательно представлено как «диалектика» и «материализм» — с приведением стандартных цитат из официально признававшихся идеологических авторитетов, включая Гегеля. Всякий, писавший на данные темы, должен был служить сам себе цензором. А это гасило импульсы к самостоятельному продумыванию фундаментальных проблем. Результат известен: великие «ограничительные» теоремы — о неполноте логических формализмов, невыразимости истинности формальными средствами и т. п. (Гедель, Тарский, Чёрч) — были доказаны за рубежом. Пикантность ситуации при этом состояла в том, что сами эти теоремы объективно служили обоснованию тезиса о действительных (а не декларативно провозглашаемых!) возможностях диалектического подхода в логике, т. е. того, на чем голословно настаивали сторонники «диалектической» логики, эти хранители идеологической девственности «советской философии». Неклассическое же учение Н.А. Васильева было прочно забыто, так как этот логик не был марксистом.

Поначалу результаты работ западных ученых в СССР были объявлены «идеалистическими». Лишь в 60-е годы, в период «оттепели» и в последующий период, когда дать «задний ход» в данном вопросе уже не имело смысла, результаты Гёделя, Чёрча, Тарского, Клини и других великих логиков нашего века получили идеологическое одобрение, более того, стали рассматриваться как «подтверждающие» диалектику и материализм, как «новое свидетельство» превосходства «диалектической логики» над «метафизической» (антидиалектической) формальной логикой.

Примером подобного влияния идеологии на науку может служить нестандартный математический анализа. Соответствующая философско-математическая и логическая концепция была разработана за рубежом в 60-х годах. В ней был развит принципиально новый взгляд на обоснование исчисления бесконечно малых и бесконечно больших, созданного гением Ньютона и Лейбница. Едва ли нужно объяснять, что для формирования нового подхода к пониманию алгоритмов анализа, прорывающего стандартный взгляд на них в терминах предельного перехода, обоснованного О.Коши, нужна была интеллектуальная атмосфера, в которой только и мог вызреть синтетический, соединяющий идеи философии математики, логики и истории науки взгляд на вещи. Здесь нужно было духовное мужество, и его можно было обрести только на путях синтеза знания математико-логического, с одной стороны, и знания историко-математического, с другой. Но для носителей идеологизированной истории математики и логики — для тех, кто старался во что бы то ни стало доказать, что Ньютон был материалистом, а научные идеи Лейбница не зависели от его философских взглядов (которые считались «идеалистическими»), — такой синтез был вряд ли возможен. Кроме того, имелись и вполне конкретные принципы, коренящиеся в характере отечественного образования: математики, как правило, не имели ни философской, ни исторической подготовки, историки науки не знали логики. История науки для советских специалистов была на протяжении десятилетий идеологически «нагруженной», проникнутой установками на поиск в идейном наследии прошлого «борьба материализма и идеализма», на разыскание «классовых корней» и «связей с практикой». И пока отечественные специалисты по философии и истории математики искали, где у создателей анализа «материализм», а где «идеализм», за рубежом возник совершенно новый взгляд на анализ, позволивший понять, почему «необоснованные» алгоритмы дифференциального и интегрального исчисления Лейбница — Ньютона всегда давали верные результаты и могли быть перетолкованы на язык теории Коши.

Вообще в гуманитарных науках наблюдалась грустная картина. Напомним, что история науки, в частности математики, — это в известной мере есть область гуманитарного знания. Еще с большим правом мы можем отнести к ней историю логики. И рассматривая ее развитие в советское время, мы видим очевидные провалы. У нас фактически нет специалистов по греко-римской, схоластической, индийской логике, владеющих древними языками и современной логической техникой, необходимой для анализа соответствующих логических учений. Тоталитарная идеология, в частности ее этико-аксиологическая идеологема, препятствовала ориентации на изучение истории логической мысли. Очевидная связь этой истории с философскими концепциями ее носителей, концепциями, как правило, далекими от материализма (а для мыслителей эпохи схоластики и для индийской философии — и прямо религиозно-идеалистическими), делала занятие проблематикой исторической динамики логических теорий делом, так сказать, непредпочтительным.

Результатом господства любой идеологии является упадок интеллигентности в обществе. Упадок этот, пагубный для общества в целом, многократно пагубнее для науки. «Ученый»-полуинтеллигент, академик или высокопоставленный чиновник, не умеющий склонять числительные[12] или уснащающий свою речь украинизмами (или свою украинскую речь — руссицизмами) — что может быть грустнее этого.