Если считать, что понятие идеологии нами раскрыто, то тогда могут быть осмыслены и понятия «идеологизации» и «деидеологизации». Для их введения надо принять во внимание, что любая идеология — это не комплекс сплошь превратных представлений, «превращенных» идей, «пустых» формул. Идеология вынуждена считаться с определенным кругом истин, отвергать которые было бы для нее — точнее для элиты, создавшей идеологию и «внесшей» ее в «массы», — просто невыгодно, да и невозможно. Одна группа такого рода истин составляет как бы «научный базис» идеологии, другая вводится в нее самою в «препарированном» виде либо под конвоем идеологических клише. Хорошим примером здесь могут служить многочисленные советские переводы трудов зарубежных «буржуазных» философов, социологов и психологов, особенно тех, чьи книги выходили за грифом «Для научных библиотек». Их тексты обрамлялись предисловиями либо послесловиями (а иногда и тем и другим), часто примечаниями и комментариями. Конечно, этот сопроводительный аппарат служил не только идеологическим целям — для отечественного читателя приходилось разъяснять вещи, имена, события и даты, которые в культурном мире Европы и Америки были хорошо известны. Но «научно-литературный конвой» выполнял и идеологические функции. Мне довелось участвовать во множестве подобных изданий, видеть острые коллизии, которые при этом развертывались между авторами, не желавшими вводить в предисловия и послесловия идеологические формулы либо требовали вводить их так, чтобы возможно было их здравое прочтение, — и редакциями, настаивавшими на категоричности формулировок, следуя известному принципу «как бы чего не вышло».

Если истинное положение вводится в состав идеологии, оно нередко доводится до крайности, превращаясь в свою противоположность.

Наличие в идеологии некоторой здравой компоненты делает возможным распространение ее на такие сферы социальных реалий, которые не являются идеологией или с ней по самой своей природе не связаны. Так, ни наука, ни философия, ни искусство, ни художественная литература сами по себе идеологиями не являются. Но они могут подвергаться — и действительно подвергаются — идеологизации, которая, разумеется, может быть разной силы.

Сама синтактико-смысловая конструкция терминов «идеологизация» и «деидеологизация» заключает в себе мысль о том, что соответствующее явление может иметь различную интенсивность. Как правило, интенсивность эта находится в зависимости от «широты» и «глубины» соответствующей идеологии: чем тотальнее идеология, тем основательнее способна она проникать в иные — не идеологические — формы общественного сознания, в социально-психологический климат коллектива, в духовный мир человека.

Во Введении к книге «Октябрь и научный прогресс» академик М.В. Келдыш писал: «Октябрьская революция, которая принесла народам нашей страны освобождение от эксплуататоров и привела к созданию первого в мире социалистического государства, открыла широкие возможности коренного улучшения материального благосостояния народа, бурного развития науки и культуры».[10]

Я представляю читателю судить о гамме идеологем, заключенной в этой лапидарной фразе: думается, что в свете того, что было открыто объективному взгляду на советский период нашей истории, свое суждение о ней может высказать каждый непредвзятый наблюдатель. Нас здесь интересует только одно: выдвигаемая в данном высказывании бывшего Президента АН СССР мысль о связи «бурного развития науки и культуры» с событиями октября 1917 года. Связь эта подается при этом на фоне мотива «отсталости России»: «Отсталая аграрная страна, какой была царская Россия, за годы Советской власти превратилась в высокоразвитую индустриальную державу, в которой осуществляется бурный прогресс науки и техники».[11]

Между тем, «старая» Россия не была «отсталой» ни в экономическом, ни в технологическом, ни в научном, ни в военном отношении. Во время Великой отечественной войны 1941–1945 гг. наша страна использовала иностранную военную технику (автор этих строк служил в артиллерийском полку, где тягачами для мощных 122-миллиметровых гаубиц служили американские трехосные военные грузовики марки «Студебеккер» — у нас такие машины в военные годы не выпускались). Во время же Первой мировой войны нужды в иностранной технике у России не было: и по техническому уровню вооружения, и по его количеству русская армия была оснащена не хуже противника, разве что бесхозяйственность и плохое состояние средств сообщений вызывали перебои в снабжении войск всем необходимым. Но ведь уровень военной техники, производимой в стране, есть один из наиболее верных показателей ее научно-технического развития.

В одном из своих выступлений, говоря об «успехах социалистического строительства» в СССР, Сталин сказал: у нас не было авиационной промышленности — у нас она есть теперь… У «них» действительно такой промышленности не было (как не было и никакой другой). В России — была. Достаточно сказать, что в годы Первой мировой войны для военных нужд было выпущено порядка одной тысячи самолетов.

Чтобы оправдать тезис об успехах науки и техники в СССР использовался весь набор описанных выше идеологем, и в их числе идеологемы иммунизации и «воображаемой реальности», идеологема коммуникативных ограничений и особенно идеологема утаивания (и искажения) данных. Теперь-то мы знаем, что беспристрастный анализ динамики науки в советское время, если прибегать к методологии сравнения научно-технического развития в разных странах и в разные исторические периоды, говорит совершенно об обратном — об упадке научного знания в первые годы Советской власти, обусловленном Гражданской войной, организованным большевиками голодом, красным террором, в значительной мере направленным против интеллигенции («буржуев»), о физической гибели выдающихся носителей русской культуры и науки, об эмиграции либо высылке за границу большого числа выдающихся умов. После краха советского коммунизма открылась рельефная картина того, что происходило с наукой в 20-е годы, самые благоприятные для научного поиска за период после 1917 год; четко вырисовалась кривая деградации гуманитарного знания в сталинское время, в период «брежневщины». Вспоминается рассказ академика А.И. Берга о совещании у Сталина, созванного по поводу одного анекдотического проекта противовоздушной обороны, в котором участвовали светила науки (помнится, А.И. называл имя академика А.Ф. Иоффе): выслушав отрицательные заключения специалистов о предложенном проекте, Сталин изрек: «Ученые тогда хорошо работают, когда треть из них в тюрьме».

Идеологема-клише об «отсталости» отечественной науки и техники, неизменно звучавшая в первые послереволюционные годы, была отброшена после начала войны с Германией, но особенно в конце 40-х — начале 50-х годов, во время кампании против «безродных космополитов» и «низкопоклонства перед Западом». Получило распространение другое идеологическое клише — о высоком уровне русской науки в дореволюционное время.

Для непредвзятого взгляда была очевидной несовместимость положения о технологической и экономической отсталости России с утверждением о высоком уровне развития русской науки. В отсталой стране и наука должна быть отсталой. Но это обстоятельство тщательно обходилось — противоречие игнорировалось. Фактическое же его наличие — в соответствии с идеологемами смысловой пустоты и универсальности — служило абсолютизации значимости данного противоречивого клише: в одних случаях, в зависимости от текущих идеологических потребностей, подчеркивалась отсталость дореволюционной России, и в других же случаях, когда идеология боролась против «низкопоклонства» и «желудочно-половых космополитов» (термин, раскопанный дежурными идеологами у М.Е. Салтыкова-Щедрина), на свет Божий вытаскивались достижения русских ученых, действительные и мнимые. При этом второй тезис, в своей здравой форме безусловно верный, доводился до абсурда: сталинско-ждановские идеологи тщились как можно больше открытий приписать русской науке, производя невообразимые натяжки. В тех же случаях, когда этого нельзя было сделать, соответствующие новые научные результаты упоминались без указания их авторства.