Не слушая его больше, иду в шестое, где врач все еще не спит. И это избавляет меня еще от одной неприятной обязанности. Сперва он скажет, что я злоупотребляю его отзывчивостью, но, когда увидит соню, все поймет. Двое пенсионеров лежат к нему лицом, но не спят.

— Вы, наверное, решите, что это я нарочно, но только я опять нуждаюсь в ваших услугах.

Никакой реакции, немой взгляд, странная неподвижность. Затем, очень быстро, он захлопывает свою книгу, гасит ночник и выходит, с сумкой в руке, с желчным выражением на лице, быть может давая понять, что его потревожили, не знаю. Главное, что он все-таки пошел.

Жан-Шарль по-прежнему лежит лицом вверх, закрыв заляпанной кровью наволочкой нижнюю часть лица.

— Но я же говорю, это пустяки!

Врач вроде не очень удивлен и начинает осмотр, которому Жан-Шарль отдается, не слишком сопротивляясь.

— В каком месте живота вы чувствуете боль?

Они ведут диалог жестами и взглядом. Не похоже, что Жан-Шарль решился заговорить о своей болезни.

— Вы принимаете сейчас какое-нибудь лекарство?

Опять колебание.

— Да, он принимает пилюли строго по часам, покажите их, Жан-Шарль.

Моя мать постоянно твердит, что нельзя лгать врачам и адвокатам. При этом за всю свою жизнь она ни одного адвоката не видела. А я спрашиваю себя по поводу лжи, действительно ли я ее сын.

Ворча, он достает свой пузырек. Врач хватает его быстрым жестом и надолго прилипает взглядом к этикетке.

— Это вам ничего не скажет, у меня редкая болезнь!

— Можно подумать, вы этим гордитесь, — замечаю я раздраженно.

Лекарь словно возвращается на землю.

— Ладно, слушайте, я не специалист, но одно могу точно сказать: вам надо прекращать эту поездку. Эти пилюли… это ведь экспериментальное лечение, верно? И по-настоящему никто не знает их побочных эффектов, да? Быть может, ваши боли вызваны именно ими, но это еще не самое серьезное. Больше всего я опасаюсь внутреннего кровотечения. Какая у нас следующая остановка?

— Лозанна.

— Его надо немедленно там госпитализировать. Все, что я сейчас могу сделать, это инъекцию, чтобы он расслабился на час или два, совершенно необходимо избежать новых спазмов.

Он поясняет все это мне, будто я его опекун.

— Укол! Нельзя! Сам профессор этим занимается, что вы в этом смыслите, а вдруг от укола мне будет больше вреда, чем пользы? Вы ведь не знаете, что со мной!

— …Синдром Госсажа?

Легкое обалдение на лице больного.

— Это написано на этикетке вашего пузырька, — поясняет лекарь. — Вот, советую вам принять это внутривенно, прежде чем сойти.

— Послушайте, доктор, я еще не уверен, что сойду, честно говоря, думаю, ничего из этого не выйдет. В любом случае об уколе и речи быть не может.

Врач смущен так же, как и я.

— Доктор… тут несколько особый случай. Этого господина в данный момент не должно быть в поезде. У него неприятности, ему приходится избегать Швейцарии, чтобы как можно скорее добраться до Франции. Нельзя ли как-нибудь обойтись без того, чтобы сходить?

— Нет. Оставаясь здесь, он слишком рискует. Где я могу помыть руки?

— В туалете, сразу налево.

Он закрывает свой саквояжик и выходит с ним вместе.

— Я могу пока его подержать, — предлагаю я.

— А?.. Мою сумку? Нет, благодарю, мне нужно дезинфицирующее средство.

Едва он вышел, как Жан-Шарль посмотрел на меня, скривившись:

— Вы не находите его странным?

— Его-то? Ну… нет.

— Знаете, меня осматривали тысячи раз, а он… не знаю… как-то я его не почувствовал…

Не дав ему закончить, я выхожу из его купе и вхожу в свое, бесшумно. Соня зародил сомнение в мою душу. Это стало следствием череды мелких деталей, ведущих к чему-то пока неуловимому.

Синдром, укол, этот выход в Лозанне, саквояж. Я запираюсь четырехгранным ключом и гашу свет. Затем как можно медленнее опускаюсь на колени, чтобы приникнуть глазом к «телику», просверленному в перегородке, отделяющей туалет от моего купе. Давненько я не принимал эту позу.

Ничего особенного. Его колени, ручка саквояжа, звук льющейся воды. Это длится добрую минуту, ничего нового в кадре не появляется. Затем его рука кладет в сумку какую-то бутылку и достает оттуда плоскую металлическую коробочку, он наклоняется, открывает ее, это футляр со шприцем; похоже, ему чего-то не хватает, он нашаривает ампулу, видимо с сывороткой. Выпрямляется, я больше ничего не вижу, затем бросает что-то в корзину. Думаю, он заполнил шприц. Кладет обратно металлическую коробочку, потом достает другой предмет, цилиндрический, выглядящий довольно тяжелым. Держит его на ладони и что-то ищет. Похоже, нашел.

Пистолет.

Уперевшись коленом в пол, он навинчивает глушитель на ствол.

Затем кладет его во внутренний карман, закрывает свою сумку и готовится выйти.

Какая-то неподвижность парализовала мне руки… Нельзя, чтобы он вернулся в десятое.

Ни в коем случае.

Я наверняка что-нибудь придумаю. Он знает, что я знаю. Брякает туалетная защелка, и я устремляюсь наружу. Боюсь только, чтобы лицо меня не выдало.

— Э, доктор, я не говорю слишком громко, чтобы… вы же понимаете… Загляните в мое купе, я должен вам кое-что сказать по поводу…

Он ничего не подозревает и проходит первым. Едва увидев его спину, я задираю свое колено как можно выше и, распрямив ногу, толкаю его в поясницу. Он налетает лбом на стекло с размаху, я захлопываю дверь за собой и бросаюсь на него всем своим весом, молотя кулаками по морде. Я вкладываю в удары все силы, он брыкается подо мной, я колочу его, как только могу, все время в одно и то же место, по левой стороне лица. Он не издает ни звука, слышен только глухой стук моих кулаков по его черепу. Его руки ускользают от меня.

Меня катапультирует, и я оказываюсь на полу.

Я даже не успел встать, лишь чуть приподнял голову, как ствол уперся мне между глаз.

— Оставайтесь на полу.

Я слышу вдалеке сирену поезда, который встретится с нами через несколько секунд. Своей свободной рукой он ощупывает себе левую скулу.

— Вам надо было послушать меня. Всего один успокаивающий укол, на тот случай, если он вдруг заупрямится. На выходе с вокзала ждет машина «скорой помощи». Нам вовсе ни к чему оставлять после себя труп. Ни ваш, ни его. Во что вы вмешиваетесь?

Уже в третий раз слышу я этот вопрос.

— И вы сможете насильно удержать его в Швейцарии?

Без ответа.

На какой-то миг я подумал, что сам виноват. Все моя злополучная привычка задействовать медиков в своем вагоне.

— Вы действительно врач или убийца?

Смех. Почти искренний.

— Твердят ведь постоянно, что крайности сходятся… Я действительно врач. Брандебургу как раз понадобился специалист, чтобы наложить руку на Латура, его держиморды вчера ничего толком не сделали. Отчасти из-за вас, как мне сказали. К тому же Латуром только врач может заниматься. И вмешаться, если потребуется. Вы сами действовали довольно умело, как мне показалось, но что бы вы стали делать, случись у него обморок или кровотечение, как могли бы оказать ему медицинскую помощь? О его здоровье мы заботимся гораздо больше, чем вы. Тут он прав.

— Эти боли в животе, что это?

— То, что я сказал, наверняка из-за пилюль. А насчет кровотечения из носа не думаю, чтобы было что-то серьезное. Чуть больше разволновался по мере приближения к Лозанне. Или к Парижу, кто знает.

Его скула потихоньку начинает отливать фиолетовым. Он садится в мое кресло, повернувшись на три четверти, ни на секунду не переставая держать меня на прицеле. Кончиками пальцев оглаживает себе щеку.

— Скула уже изменила цвет? Вы не пожалели сил…

— А этим вы тоже пользуетесь как врач? — спросил я, показывая на оружие.

— Я очень хорошо умею с ним обращаться, но свою жизнь рассказывать вам не собираюсь.

Какая-то напряженность сквозит в его взгляде.

— Возвращаемся, эту штуку я держу в кармане, палец на спуске, — говорит он с оружием в руке. — Что бы ни случилось до Лозанны, вы неизменно улыбаетесь и по возможности не выходите из купе.