Жан-Шарль стелет одеяло и кладет подушку на верхнюю полку. Его лицо уже изменилось, черты снова обрисовали ту же вымученную маску, словно все вдруг опять вернулось ему в память. Наверное, я к этому тоже руку приложил.

— Извините меня за то, что наговорил вам давеча. Хм… вам удастся заснуть на заурядной полке?

— Думаю, да… Не беспокойтесь. Завтра утром я уже буду со своими детьми, так что мне надо быть в форме, выглядеть получше.

— Вам их не хватает?

— И да, и нет… Знаете, дети ведь всегда немного с тобой. Много разъезжаешь с ними. Когда-нибудь вы сами это поймете. Как только они достигают возраста, чтобы слушать всякие истории, начинаешь мысленно брать их с собой…

— Сделайте еще одного. Начиная с трех — половинный тариф.

«Вы сами поймете…» было лишним. Терпеть не могу и презираю нравоучительную зрелость.

Лучше мне побыть у себя, с сигаретой в зубах, в одиночестве и спокойствии.

Странно… Я даже не обеспокоен приближением этой вереницы фуражек. Вчера обмирал от страха при виде униформы, а сегодня гляжу на них как на заводных паяцев, роботов — запрограммированных, пунктуальных и не слишком надоедливых. Постепенно до меня доходит, что опасность и в самом деле понятие относительное. Как ее переживают каскадеры, продавцы наркотиков, подрывники: пресыщенно? рутинно? отстраненно? Хотел бы я знать.

«Все в порядке?» — спрашивает швейцарец. У итальянцев сердитый вид, и голова занята чем-то другим. Они припорошены снегом; выглянув в окно, я обнаружил, что перрон весь белый. Я спросил, можно ли уже кататься на лыжах, но они ответили, что нет, не в этом году, хотя, может быть, остается маленький шанс в феврале. На обратном пути «Галилео» делает остановку на пограничном посту в Бриге. Однажды ночью они высадили там какого-то панка с розовым гребнем, банкой пива в руке и цепями на шее, в одной футболке, исполосованной бритвой. Тоже в январе. Один из швейцарцев попросил у меня в порядке одолжения одеяло, чтобы набросить ему на плечи. Тоже был отцом, надо думать.

Вскоре после отправления ко мне подходит швейцарский контролер. Я с лицемерной улыбкой предлагаю ему свободное купе. Он не говоря ни слова и безо всякого энтузиазма снимает свой пластиковый дождевик.

— Можно его тут повесить? — спрашивает он, встряхивая эту мокрую штуку.

Конечно, с удовольствием, и не только ваш, но и вашего коллеги. Клянусь, что в последний раз любезничаю с чинушей.

Четверть часа спустя он появляется вновь, сухой, как удар дубины.

— Ты готов?

— Э…да.

Осторожнее с этим типом. Его манера спрашивать «ты готов?» пробудила во мне чувство вины. Пытаюсь вспомнить, не надувал ли я его уже, во флорентийском.

— Двадцать девять пассажиров, так?

— …

Проклятье…

Второй раз за две ночи.

Я только что попался, как новичок, — он пересчитал всех пассажиров по головам.

Включая соню. А у меня всего двадцать восемь билетов. Вчера я хотя бы мог дать подходящее объяснение.

— Двадцать девять, верно?

Вынужден ответить «да», иначе он потребовал бы, чтобы я сам пересчитал их в его присутствии, и тогда он своими глазами увидел бы безбилетника. Я только что ляпнул распрекрасную глупость.

— Ладно, начали. (Один… два…)

При каждом новом билете я могу прочесть цифру по его губам. Это слишком глупо. Добраться досюда и дать поймать себя на такой мелочи, на таком ничтожном пустяке… Надо срочно что-то говорить.

— Слушайте, я в этом году собираюсь провести отпуск в Женеве, что если мне поехать этим же самым поездом, а пересадку сделать только в Лозанне?

— Лозанна — Женева, в 5.25, самый ранний. (Шесть… семь…)

Это известно заранее, «не хватает одного билета!». Мне придется отвести его к Жан-Шарлю, а нелегальный проезд — это явное нарушение, он потребует удостоверение личности, которого у того нет… А таможенники еще в поезде.

— Значит, сойдя с двести двадцать второго в 0.44, я сажусь на этот в 5.25?

— Да, тысяча шестьдесят восьмой… (… Тринадцать… четырнадцать…)

Никак его не сбить, этого надутого индюка. Они ко мне подослали мутанта какого-то.

— Вы от Лозаннского вокзала?

— Да.

— А какой там телефон? На тот случай, если расписание изменится.

— 25-80-20-20. (…Семнадцать… восемнадцать…)

Он покрепче меня, этот говнюк. Вчерашнего-то я бы заморочил в два счета, но этот — стреляный воробей, на нем и не такие, как я, ломали себе зубы.

— Слушайте, у меня таблица валютного обмена трехнедельной давности. Это я к тому, что неохота переплачивать из собственного кармана. Когда я продаю место, у меня швейцарский франк идет по 3.49, если я ту же сумму переведу в лиры, то сколько это будет?

— Курс сейчас 3,61, в твоих франках это… 75,81. Если за полку берешь 21 швейцарский франк, то с лирой по 0,0043 это нам даст 17 630 лир. Можешь округлить до 17 700. (Двадцать три… двадцать четыре…)

Все. Все пропало. Он подходит к концу.

— Кстати, по поводу франка, это правда, что вы, швейцарцы, тоже присоединитесь к европейской валютной «змее»?^[33]

— Чтооо?

Он резко вздернул голову, словно получил сзади по шее. Посмотрел на меня с беспокойным любопытством, с каким заглядывают в клетку ярмарочного урода.

— Шутишь, что ли? Какая еще «змея»? Это у вас во Франции такое болтают? Что это вообще такое — Европа? С вашей-то лирой? С вашим французским франком? Пускай она за хвост себя кусает, ваша змея. Вот в девяносто втором смеху-то будет…

— А ваша Конфедерация долго сможет продержаться?

Он разражается хохотом. Несколько мгновений мы пребываем в неподвижности. Выходя, он цедит сквозь зубы два-три неразборчивых слова, которые я не могу повторить. Не могу удержаться от вздоха облегчения. Я даже что-то вроде удовольствия испытал. И однако это же было так очевидно. Чем можно пронять швейцарца? Есть только один способ — задеть его нейтралитет.

Уфф…

Совершенно необходимо рассказать это Жан-Шарлю, если, конечно, у него осталась хоть капля юмора в этот час ночи.

Струйка крови стекает у него с подбородка на адамово яблоко. Я попятился. Он лежит носом кверху, открыв рот.

— Что с вами?

— Hoc, — булькает он. — Бывает вдруг, что течет вот так, ни с того ни с сего… У вас есть платок?

Чистая наволочка. Предпочитаю, чтобы он сделал это сам. Однако с виду кровь у него такая же, как у всех прочих.

— Вам слишком жарко? У меня отопление включено до упора.

— Нет, я не знаю, из-за чего это случается. Не прикасайтесь к каплям на полке, я сам все сделаю, сейчас…

Из его ноздрей брызнуло, когда он дернулся от боли, вцепившись руками в живот. Он мучится. Стук колес глохнет у меня в ушах, я стою здесь столбом, холодею и не знаю, что делать. Что там говорится в книжонке о предотвращении несчастных случаев?

— Э, э… только без глупостей… что надо делать?

— Ничего… Думаю, это что-то с головой… Обычно у меня никогда не болит живот…

Это случилось с ним, едва он оказался в девяносто шестом. У Мезанжа он сиял здоровьем. В голове тут дело или нет, но только не могу я оставить его в таком состоянии. Он постоянно твердит, что лишь получил отсрочку, да и одних его намеков на «потом» вполне достаточно, чтобы нагнать страху на ответственного за спальный вагон.

— Я же говорю вам, это пустяки.

— Ну так перестаньте это говорить, особенно хватаясь за живот.

Мне так же худо, как и ему.

Лекарь. Если я сейчас же его не позову, то рискую жалеть об этом всю жизнь. До этого момента все шло еще туда-сюда — потливость, сонливость…

Но когда из носа хлещет кровь и брюхо от боли сводит, тут я не чувствую себя способным взять на себя ответственность.

— Жан-Шарль, тут есть врач. Я за ним сбегаю.

— Ну нет! Нечего решать за меня! Никто не знает, что со мной такое, он тоже ничего не поймет. Только профессор Лафай…

— Вчера, кажется, вы окончательно решили обойтись без его услуг?