Так появился в Шибанихе жеребец по имени Уркаган. Будучи завсельхозотделом, Микулин вздумал подарить шибановского жеребца Красной Армии. Пришла ему в голову такая мысль во сне, нежданно-негаданно. Куземкин в «Первой пятилетке» тоже недолго думал. Письмо из района ушло в Москву, хотя вначале никто не рассчитывал на то, что оно дойдет до наркома. Все, в том числе и сам предрик Микулин, забыли про ту бумагу. Вдруг приходит ответ из Москвы, да еще от самого Ворошилова!
Пускать Уркагана в поскотину со всеми лошадьми стало уже нельзя, приходилось держать отдельно. А где? Только двор в доме Кинди Судейкина был приспособлен для такого верзилы, как Уркаган. И Киндя вспомнил былые дни, когда он ходил за Ундером. Судейкину установили за уход пятнадцать трудодней в месяц. Савватею Климову, конюху, Зырин вписывал в книжку и за всех лошадей двадцать трудодней в месяц, а Кинде за одного жеребца полтрудодня в сутки. Но Савватей сам отказался от Уркагана, а Киндя сумел его даже объездить…
— Вот так имечко дали! — сказал Евграф Кинде, когда после тюрьмы заходил к Судейкину и глядел на жеребца в первый раз. — Ты, Акиндин, хоть знаешь ли, что такая кличка значит?
— Знаю! — сказал тогда Киндя. — Уркаган — это когда буря и наводненье.
— Когда буря — это называется ураган, — поправил Евграф. — А уркаган значит начальник шпаны.
— Вот оно что! Разве у шпаны бывают начальники?
— Бывают… — вздохнул Евграф. — У всех бывают.
На том тогда и остановились, пока не выбрали Миронова в председатели. Евграфу в ту пору было не до колхоза, одна у него была дума, где ночевать со всем бабьим семейством. Нынче Евграф сам стал начальником, а за жеребцом приехал уполномоченный Фокич. И стало Евграфу жалко отдавать жеребца в чужие руки. Такого красавца… Куда его погонят, сердешного, неужто опять будет война?
На Уркагане был отцовский, то бишь ундеровский, недоуздок с двумя железными кольцами. Сквозь кольца продернут Киндей толстый канат, пропущенный в большое кольцо в стене. Киндя один выводил жеребца на улицу. Правда, объезжали Уркагана втроем с Володей Зыриным и Ванюхой Нечаевым. Порвал жеребец шлею и вдребезги распазгал копытами две или три телеги… Лягался, лягался да и успокоился после соленой хлебной горбушки. Пошел в упряжке спокойно, сперва в галоп, потом и рысью.
Жеребец легонько заржал, когда Киндя совсем распахнул ворота. Судейкин по внутренней навозной лесенке сходил в избу и подал жеребцу горбушку хлеба:
— Вот на-ко, поешь… В Москве не дадут.
— Пошто не дадут? — спросил председатель. — Может, и дадут.
— Может, и дадут, Анфимович, да не посолят. А несоленую он и жевать ни за что не станет. Вылитый Ундер!
— Есть у тебя скребница железная либо щетка?
— У Судейкина все есть! На-ко, держи ужище-то.
Хвастун Киндя сходил куда-то на верхний сарай, принес две скребницы. Мужики начали чистить Уркагану бока. Он вздрагивал, косил назад звероватым глазом, колесом выгибал могучую шею и вдруг мощно заржал, словно чуя перемену в своей судьбе…
XV
Груня Ратько, как ни жалко ей было будить дочку, сидела на полу около постели, трогала черную серповидную бровку Авдошки, щекотала раскрасневшееся во сне родное ушко:
— Вставай, милая, вставай, мое серденько, надо вставать…
Авдошка слышала требовательную материнскую ласку и никак не могла пробудиться. Ей снился какой-то удивительный, ясный и сладостный сон, который был радостным и счастливым. Авдошка не хотела пробуждаться…
За лето Груня вдвоем с младшей дочкой оштукатурила в Ольховице три избы. Обе выселенки перебрались в четвертый дом к Славушку, когда сапожник перебрался в другой дом. Старшая Наталочка ходила одна в других деревнях…
У Груни болела о ней душа. После того давнего ночлега в доме со взъездом Груня Ратько разлучила своих дочерей. Взрослым детям украинских высланных по-прежнему не разрешалось жить вместе с родителями. Еще и сейчас Груня все время боялась, что начальники не дадут ей ходить вместе хотя бы с одной Авдошкой…
Зимняя изба Славушка, которую выселенки собирались штукатурить, была полностью — и потолок и стены — обита узкими дранками. Славушко покупал для этого мелких гвоздей в лавке сельпо. Вчера он указал Груне место, где ближе всего брать глину. Глина оказалась не больно чистая, пришлось выкидывать камни и желтоватые сгустки известняка. Груня до умывания и до завтрака хотела послать дочку с корзиной за конским навозом:
— Иди, мое серденько Авдошенька, к хуторской раде. Тамо конячий кизяк. Лошадей много ставят, их там привязывают.
— Мамо, мамо, до хати иде чоловик! — Авдошка уже глядела в окошко. — Ой, вряди-годи Антон Малодуб!
Авдошка заверещала от радости, быстро оделась и заприскакивала. Груня не меньше ее обрадовалась Антону. Она уже слыхала, что Антон приехал с родины и теперь помогает сапожнику Кире.
Земляки боялись общаться. Антон Малодуб еще не рассказывал семейству Ратько о поездке на Украину. Груня дивилась тому, что он приехал обратно с родины. Сейчас она терпеливо ждала от него подробностей.
— Чого гутарить! — Антон нервничал. — Нема ничого доброго. На хуторе всякий день ховають людей. Заслины ставят, чтобы никуды больше никого не пускать. Хлеба нэма, цибули нэма. И уходить не можно и старцювати нельзя. Кошек варят в горшках и собак неначе всех перерезали. По хутору як Мамай прошел…
— О, Господи! — завопила Груня. — За що караешь?
— Тише… В деревне наибильший начальник. Такий причепа скажений. К нему я и тороплюсь. Чоботар велел кожу мочити, а счас меня самого… мочить будут, или сушить, не знаю… — по-русски добавил Антон и вполголоса по порядку рассказал, кто на хуторе умер.
Груня только охала да всплескивала руками, слезы катились по щекам у дочки и матери. Антон боялся говорить об умершей родне Груни. Чтобы не рассказывать о смерти родных для Ратько хуторян, он перешел на иную тему. Сказал, что свое семейство так и не может найти, что от Грицька нет ни слуху ни духу, что Митрук и Петренко с семействами живут под Тотьмой и будто бы Митрук построил уже свой дом.
— Того и гляди, Митрука раскулачат во второй раз! Першего разу мабуть не хватило…
Антон так и не избавился на чужой стороне от украинской смешливости.
Авдошке хотелось узнать, не видал ли он того военного, который отцепил в Вологде вагон с народом. Но она стыдилась. Какой уж тут военный с усами! Груня с Авдошкой обе плакали.
— Ну, здоровеньки булы, авось еще свидимся, — сказал невеселый Антон и заторопился к следователю. Было еще рано. Авдошка взяла большую корзину и пошла за конским навозом. Антон с сельсоветского крыльца помахал девке рукой, ступил в коридоры. Авдошка начала собирать около коновязи сухой конский навоз. Две лошади, запряженные в телеги, хрупали у коновязи свежим клевером. Отгребать из-под них помет Авдошка боялась, как бы не лягнули.
Антона она больше так и не видела, ни в тот день, ни позже… В сельсовете стоял матерный крик.
— Я тебе покажу, какой голод на Украине! Людей едят? Контрреволюцию по району разносить не позволю! — орал Скачков. — Мы тебе поверили как человеку, разрешили съездить, а ты?
— Я, товарищ начальник, что, я ничего.
— Молчать! Твой брат Григорий где сейчас? Опять в розыске! Он с Печоры сбежал. Мы и тебе доверяли, а ты чем отплатил?
Антон притворился виновным. Он обещал никому больше не рассказывать, как живут люди на Украине. Все равно Скачков отправил его в мезонин.
— Сиди тут, пока дела не закончу! Поедешь со мной! За следователем проскрипела узкая лесенка.
От самого раннего утра Скачков и председатель сельсовета Веричев уламывали двух упрямых единоличников. Один жил в деревне Горка, второй на хуторе. Их подводы стояли у коновязи, кони уже схрупали весь корм, какой был, и сами единоличники изрядно проголодались. К обеду один вроде бы начал сдаваться, второй ничего не хотел слушать:
