— Выходит, у сатаны-то, как у Бога, имелись свои апостолы?
Ипполит согласно закивал слушателю.
«Да, да! Не буду упоминать вам о потере веры нашей в древних веках, скажу лишь о нынешних. В наказание за наши грехи Господь напустил на Россию революцию и полчища бесов… Читайте святителя Игнатия, как готовилось бесовское нашествие на матушку Русь. Читайте…»
Примерно такими словами объяснял валаамский послушник свои религиозные взгляды «кулакам», ворам и каэрам. Растолковывал Ипполит обитателям барака суть православия, но никогда не рассказывал, почему он попал сюда и почему не боится ни старнадза Буни с его топором, ни начальника Когана с его револьвером. Рассказ валаамского насельника был грубо и неожиданно остановлен:
— Ты, монах в задрипанных штанах, кончай лекцию против вшивости! — возгласил Буня, с улицы распахнувший двери. Он гордо и нагло оглядывал все углы. За его спиной молча стоял чекист в форме.
— Ты кого, сука, привел? — тихо спросил пожилой вор. — Сколько у него на вороту красных мух? По одной или по две?
— Сколько надо! — вслух объявил Буня. — Пока по одной, если потребуется, придет, у которого по две.
— Одевайтесь! — приказал человек Ипполиту. — Быстро, быстро! Мне с тобой чухаться некогда…
— Вот и явился к нам бес от сатанинских апостолов, — сказал Ипполит и начал складывать свои жалкие монашеские вещички…
Барак молчал многозначительно и сурово.
XIV
Много перемен свершилось в России, пока Данило да Гаврило тянули общую соловецкую лямку! Кузнец навечно улегся на главном острове Белого моря. Пачина живым под дулами трехлинеек переплавили на не менее знаменитый Попов остров. Долго водили Данилу по «Невскому проспекту» этого острова. Болотный холод совсем было выстудил Данилово сердце. Каждую ночь готовился Пачин «откинуть копыта», как говорил Деменей Кусюмов — башкир, с коим вместе корчились на еловых нарах. Не успевали оба обсохнуть до утренней канители. Их обоих перевели на канал, и начали они усиленно напрягать гужи, чтобы выслужить полтора за один день на строительстве «канавы», как называли Беломор многие заключенные.
Здесь Данило Пачин узнал, что власть отменила округа и уезды, зато учредила какие-то районы.
Скачков остался на прежней должности, ему-то было все равно: уезд, округ или район. Микуленок пошел выше. Стал Николай Николаевич Микулин председателем райисполкома. Теперь они были почти на равных с секретарем райкома. Секретари слишком часто менялись. Менялось в России все и вся… Кабинетная жизнь отнюдь не стояла на одном «градусе», как выражался Данило Пачин, и каждая перемена в верхах тотчас отзывалась и на «канаве», и на жителях Ольховицы.
У прокуроров и следователей хлопот был полон рот, как говорил Скачков, ограда выше колокольни, как говорилось в народе.
— О чем задумался, детина? — хохотнул Скачков после того, как без стука вошел в предриковский кабинет и с чувством пожал руку Микулина. Уверенно сел он около главного предриковского стола, за коим Микулин проводил совещания. Столы стояли буквой «Т», как было принято в райкомах.
Скачков спросил у предрика, как правильно: «Никулин» или «Микулин»?
— Таскать, и так и так можно, это не имеет значенья!
Николай Николаевич продолжал маршировать по собственному кабинету. Он действительно сильно задумался и не знал, что делать. После очередного визита в райком председателю было над чем задуматься. Секретарь райкома сказал не очень-то приятную новость.
По сообщению райпрокурора, в народный суд поступило заявление от гражданки Мироновой, — проживающей в деревне Шибаниха. Она якобы требовала с Микулина алименты. Секретарь не посулил предрику повоздействовать на судью и прокуратуру. Он просто приказал немедленно исправить моральный облик, чтобы не допустить падения авторитета советского служащего. «Если дело дойдет до областного прокурора Головина, тебе не миновать оргвыводов…» — добавил он напоследок.
В дополнение к райкомовской головомойке дошли до предрика слухи, что Палашка Миронова снова беременна, и в Шибанихе будто бы опять думают на него, то есть на предрика. Мол, больше и некому. Нет, это уж слишком!
— Дак ты чего ходишь по кабинету как журавель по болоту? — опять спросил Скачков и хохотнул.
— Жил бы тихо, да от людей лихо, — ответил предрик.
— Каковы дела с ворошиловским жеребцом?
При таком вопросе Микулин воспрянул духом, заулыбался и сел.
— Таскать, жеребца Ворошилов берет! Он объявляет нам благодарность! Из Москвы бумага пришла. Надо припасать вагон и конюха, жеребца будем отправлять. На, почитай!
Пока Скачков читал бумагу с ворошиловской благодарностью, предрик снова поугрюмел и начал вышагивать.
— Дак это же хорошо! — оживился Скачков. — Прогремишь на весь Советский Союз! Бумагу-то подписал сам нарком!
— Сам-то сам…
— Тогда в чем дело?
Скачков не знал пока про Палашкино заявление, но опытным глазом следователя он давно заметил, что микулинское расстройство на личной почве. Следователь спросил, что в голове у предрика. В голове же у Микулина торчала одна загвоздка: Палашкина дочка. Вдруг и второго ему судом припишут. Опозорится он на всю область. Хотя ко второму Палашкиному заходу предрик не касался ни сном, ни духом. Кто успел? Неизвестно… Присудят вот алименты за чужого, и будешь всю жизнь платить. Но самое главное — оргвыводы за моральное разложение. Микулин только что собрался идти расписываться со скачковской секретаршей синеблузницей Любой. Было о чем думать!
Скачков расхохотался, когда выслушал предрика:
— Да, оказывается, дело не в жеребце, а в кобыле! Николай Николаевич, есть о чем тужить. Все в наших руках. Мы это дело уладим вмиг. Не тужи, дорогой.
— Как ты уладишь?
Они стали приятелями с того самого дня, когда Микулин подписал бумагу на Игнаху Сопронова. Сопронов отсидел свое и, несмотря на участившиеся припадки, опять пошел в гору. Он и привез весть о Палашкином брюхе, когда приезжал на совещание работников райсоюза. До этого его выбрали в председатели Ольховского сельпо, хотя метил Игнаха в сельсовет на место Веричева.
— Уладим мы это так, — посерьезнел Скачков. — Сегодня же поговорю с прокурором, скажу ему и про ворошиловскую благодарность. А дальше найдем свидетелей по месту жительства, чтобы подтвердили, что ты тут ни при чем. До суда доводить не рекомендую…
— Вся Шибаниха знает, что девка у нее моя. Не будут писать.
— Напишут, как миленькие! Завтра еду в Ольховицу, у меня там срочные дела с хохляцкими беженцами. Проверну заодно и твое дело.
Предрик сразу повеселел:
— А чего с хохлами?
— Помнишь Малодуба Антона? Мы, понимаешь, отпустили его на родину как человека. А он, видать, снюхался там с контриками! Съездил и приехал обратно. Теперь в Ольховицу, и такую пропаганду привез.
— Какую?
— Говорит, что на Украине народ с голоду пухнет, что кое-где жрут человечину. Ну, я ему покажу, где чего жрут! А ты с алиментами… Ишь, чего испугался.
— Испугаешься, коли до райкома дошло!
— Не боись, я тебе это дело усахарю. Поедешь со мной в Ольховицу?
— Нет, у меня сессия на носу, надо готовить доклад.
— Знаю, какая у тебя сессия, — подмигнул Скачков. — Мне кое-что моя секретарша говаривала… Да, а ты помнишь Ерохина?
Микулин снова насторожился.
— Как не помнить!
— Так вот! Был я на днях в Вологде. В Духовом на Ерохина требуют характеристику. А еще всучили всесоюзный запрос. Не могут найти твоего земляка… Гири… Горен… Курьером служил у Калинина.
Скачков нашарил в полевой сумке блокнот, вспоминая фамилию.
— Гирина, что ли? — подсказал Микулин.
— Вот, вот. Ты знаешь его?
— Дружки со Штырем были.
— Были да сплыли! Как бы тебе эта дружба боком не вышла. Приказано собрать на него все подробные данные. Допросить родню. Гляди в оба с этим Гириным! Так едешь со мной в Ольховицу или нет?
