От дикой боли я на миг привалился к двери, пытаясь решить, что же теперь делать. Я захромал следом за ним.

— Эй, а я наконец понял, кто ты, — сообщил я, нагнав его в холле. Я понимал, что всего лишь оттягиваю неизбежное. Но если мне удастся выдавить из него смешок-другой, может, его доклад Деннису будет не таким поганым. — Ты же Малыш Уилли Уилер, «десятилетний пианист — играет так, что зашибись». Я был твоим большим поклонником.

— Дерьмо, — с отвращением произнес он и пошел дальше.

— А какой был твой самый забойный хит? «Chopsticks Part One and Two» — вот эта, да? Верно? Только — эй, постой, — я поймал его за плечо и остановил, — ты разве не был слепым? Ну, в смысле, как Стиви Уандер, а? Вечные темные очки и такая широкая улыбка…

— Пошел ты на хрен, — сказал он и стряхнул мою руку. — Хрен тебе в твою белую жопу.

Он пробуравил меня полным ненависти взглядом, а потом поддернул спортивные штаны и нагло прошествовал в сторону кухни.

Я направился в музыкальную комнату. Денниса там не было. Зато из кухни донесся его дикий неверящий вопль:

— Она — что? Когда?

Я услышал топот ног, бегущих по мохнатому ковру — совсем как в то утро, когда он помчался за пистолетом. Я кинулся к сдвижной стеклянной двери. Никак не мог нащупать задвижку. Черт, она была заперта. Заперта! Ворвался Деннис:

— Что там было? — заорал он.

Я оглянулся, готовый к смерти. Он был без оружия. Но рожа у него была красная, как дешевая телятина.

— Ты что имеешь в виду?

— Только что. У тебя с Шарлен. Большой Уилли мне рассказал.

У меня сердце зашлось в бешеном ритме «Watusi».

— Ничего. Я просто был в туалете…

— Эта сучка. Что она сделала? Она разделась?

— Нет. — Еще чего. Просто он валил на нее все грехи.

— Ну, рассказывай. Она показывала тебе свои сиськи, да?

— Нет.

— Значит, свою промежность? Сняла халат, раздвинула ноги и ткнула пальцем в свою мокрую дырку?

— Она была не в халате. Это совершенно невинная ошибка. Она не знала, что я там…

— Знала. Большой Уилли все видел. Она следила, как ты туда входишь и чуточку выждала, пока ты вынимал свой хрен. Она его хватала? Что она от тебя хотела? Обтереть половые губы о твою палку?..

— Чушь какая-то. Ничего не было.

— Ты ее не защищай…

— Да не защищаю я ее! — гаркнул я в неожиданном приливе дикой ярости, напугавшей меня самого; правда, понял я это лишь секундой позже, и по его ошарашенному взгляду понял, что он свои идиотские выдумки оставил.

Но я ошибся. Он несколько сально ухмыльнулся, довольный, как папаша, чей любимый сынок хоть в чем-то наконец выказал мужество.

— Ты джентльмен, — сказал он. — Ценю. Ты пытаешься даже такой гнусный, извращенный расклад обернуть к лучшему. Снимаю перед тобой шляпу, Скотти.

Он подошел к стереосистеме, на котором уже стояла двухдюймовая катушка. Включил, подвигал рычажки на нескольких усилителях.

— Пришло время поумерить резвость этой сучки раз и навсегда, — сказал он словно сам себе.

Меня трясло от бурлящего в крови адреналина. Почему я просто не вышиб ему убогие мозги одной из этих колонок?

Он щелкнул выключателем, из колонок разнесся жуткий рев. Он убавил громкость.

— А знаешь, почему у нее дырка такая здоровенная?

— Заткнись, — ответил я, но в этот момент рявкнула одна из колонок, словно сама судьба решила меня заглушить.

Он обернулся ко мне:

— Я буквально на днях понял. Дело не в психиатре. Знаешь, как я об этом узнал?

Господи, он что, не видел, что у меня на лице написано?

— Потому что у него хрен был с наперсток. Так сказал Большой Уилли. А Большой Уилли не врет — в таких делах уж точно. А я тебе скажу, почему у нее такая огромная дырка. Она трахалась с ниггерами.

Меня охватило чувство deja vu. Все катилось по кругу. Я бился в передозе собственного бешенства. Я слишком долго терпел. Надо было вырвать ему язык еще когда мы в первый раз встретились.

— Луиза Райт! Вшивая черная извращенка! Вот в этом-то все и дело. Шар ездила туда, не чтобы послушать старые хиты. Она ездила туда, чтобы ее оттрахала компания озабоченных гребаных ниггеров с хренами, как протухшая колбаса. Эта сучка все равно только испоганила мне все. Мне надо было нанять киллера, чтоб прострелил ей ее беззубую башку. У нее ведь нет зубов, ты об этом знал? Пиоррея в детстве. Может, она ее подцепила, когда обсасывала эти затасканные вонючие хрены, чавкала ими под ритм-энд-блюз. Она меня с землей сровняла, блядь черножопая! Она и из студии уходила, только раздавив мне все мозги в кашу.

— Это же лучшая вещь, которую ты когда-либо создавал, — услышал я собственный голос и почувствовал себя совершенно разбитым. Я был уверен, что вскоре заработаю рак. К уикенду у меня вырастет здоровенная опухоль, если я не прикончу его на месте.

— Конечно, лучшая! Это, блин, был шедевр. Я превратил эту дерьмовую ниггершу в трепещущее чудовище из чистейшего и вечного хромированного сияния. Но «Прилив волны огня» — ерунда, одноразовая дешевка, дерьмо по сравнению с этим! — Он крутнул катушку. — Скотт, вот чем я хотел поделиться с тобой, когда дал тебе кассету, но там была всего лишь, блин, копия. А это… это оригинал. Пятнадцать лет все усиливающейся боли!

Начиналось все какофонией, пронзительной и невыносимой. Секунд тридцать-сорок — словно оркестр Мантовани,[255] духовный хор мормонов,[256] «Sex Pistols»,[257] «Fabulous Flames»[258] Джеймса Брауна, «Е Street Band»,[259] «Roxy Music»,[260] «Clash» и «Crystals» пытались переорать друг друга, а заодно — завывания всего населения Южной Америки. Наконец, точно в тот миг, когда это стало совершенно невыносимо… все превратилось в совершеннейшую мелодию; у меня аж горло перехватило. Меня словно сковало холодом — ноги, спину. Ужасающее скрежещущее безумие первых сорока секунд сменилось тем, что изгнало из меня бесов, унесло мой гнев, и я не мог противиться этому. То, что последовало — было неистовым, сверкающим, пульсирующим и мелодичным штурмом чистейшей музыки, обрушивающейся, словно раскаленная лава меж бесконечного множества зеркал; и все это было глубоким, истинным — цифровое совершенство, которое даже «Прилив волны огня» заставляло звучать, как в далеком сорок пятом.

Каждая многочисленная армия звуков двигалась по пересеченной местности, будучи совершенной в каждой отдельной детали — и в то же время была единым целым, словно ее скрепляли невидимые законы, идущие из самого сердца Вселенной. Финал был ошеломляюще пронизывающий, и в то же время праздничный, эйфоричный. Трансцендентный романтизм, рок — лиричный эквивалент Рахманинова, преуспевающий и сокрушительный. Деннис был прав. Вне всяких сомнений, это было лучшим, что он создал, может быть, действительно превыше всего, что когда-либо было создано. И все же его произведению не хватало самого важного элемента. Ведущего вокала.

Музыка возрастала, пока накал не стал практически невыносим, пока эйфория не подошла к тончайшей грани с болью. Затем она вновь рухнула, с заставившей содрогнуться неожиданностью, одновременным оргазмом и выпотрошенностью, и завершилась мягким раскатом виолончелей, тяжким и грандиозным, как ночное море.

— Боже мой, — наконец выговорил я и посмотрел на него.

В его глазах стояли слезы. В моих тоже.