Став сбоку от двери, он постучал. Дверь тотчас открылась, будто нас уже ждали. На пороге стоял старик в ватнике, маленький, длинноносый, щуплый.

Не говоря ни слова, он пропустил нас в сени. Здесь было темно. Мартынов зажег зажигалку, и мы через кухню прошли в небольшую комнату, где над овальным столиком висела керосиновая лампа под цветным стеклянным абажуром. За столиком сидела старуха и раскладывала пасьянс.

– Вечер добрый, бабушка! – весело сказал Мартынов. – Как желания, сбудутся?

Не поворачивая склоненной под картами головы, старуха ворчливо сказала:

– Наследили, ноги лень вытереть…

– Чего там, – вступился старик, – гости издалеча… Ты бы чесанки дала, измерзлись…

– Вот и дай.

Мартынов скинул шубу и шапку.

– Шурка не приходил?

– Запаздывает чтой-то… А вы от него?

– Нет, папаша, из уголовного розыска.

– Вот оно что!

– Не тех гостей ждали?

– А нам все едино, – не поворачивая головы в нашу сторону, ответила старуха. – Мы люди маленькие.

– Маленькие-то маленькие, а бандитскую добычу храните.

– Это как же храним? – забеспокоился старик. – Слышишь, Надежда Федоровна, что товарищи сказывают, храним будто. Мы, дорогие граждане-товарищи, ничего не храним и не таим. Храним! Чего там хранить? Привезет Шурка: «Пусть полежит у тебя, тестюшка!» Пусть полежит – не корова, корма не требует. А что и откуда, нам знать не дано, честно или нечестно добыто, нам неведомо. Положил, и лежит. А что положил, и глядеть не будем, нелюбопытно нам.

– А нам любопытно, – прервал Мартынов расходившегося старика.

Бандиты свезли на дачу многое: меховые ротонды, мерлушковые пальто, бобровые воротники. В наволочке хранились романовские золотые и серебряные деньги, серьги, кольца, золотые безделушки. Отдельно лежали сложенные в аккуратные пачки царские сторублевки и керенки.

– Хоть магазин открывай, – ухмыльнулся Мартынов, небрежно толкая ногой развязанные тюки. – Нелюбопытный все-таки ты, папаша!

Ефимыча привели через час. Руки у него были связаны. С рассеченной губы лениво скатывалась на грудь алая струйка крови, в густых курчавых волосах – снег, франтоватый романовский полушубок разорван в нескольких местах.

Я с любопытством разглядывал шофера Кошелькова. Ему было лет тридцать пять – сорок. Тяжелая, отвисшая челюсть, угловатое лицо с нечистой кожей.

– У калитки взяли.

– Один был?

– Один.

Мартынов встал.

– Когда Кошельков будет?

– Сначала руки прикажи развязать, – попросил Клинкин, – ремни режут.

– Только чтоб тихо, – предупредил Мартынов, – не буйствовать.

– Чего ж буйствовать, когда вся хибара окружена, – рассудительно ответил Клинкин, отирая о плечо кровь с подбородка. – Видать, отгулял…

– Отгулял, Ефимыч, – согласился Мартынов. – Ваше дело такое: сегодня гуляешь, а завтра – в расход. Бандитское дело, одним словом. Так когда Яков будет?

– Не придет Яков Павлович. Завсегда так: большая рыба сети рвет, а малая в ячейках застревает.

– Ты философию не разводи! – прикрикнул Виктор. – Где Кошельков?

– Много у вас начальства, – прищурился Клинкин. – И он начальство, и ты начальство. Стакан самогона выпить дозволите?

Старик, шаркая ногами, принес бутыль и миску квашеной капусты с ледком. Ефимыч выпил, закусил, смочил в самогоне край вафельного полотенца и тщательно стер кровь с лица и с полушубка.

– Вот теперь и побалакать можно. Говорил мне, дураку, Яков Павлович, не сегодня завтра легавые засаду на даче поставят, не суйся туда, Ефимыч, пропади пропадом барахло это. Не послушался, думал, успею…

Мартынов и Виктор переглянулись.

– Откуда Кошельков узнал про засаду?

– Упредили его.

– Кто?

– А я знаю кто? Из ваших кто-то…

– Врешь!

– А чего мне врать?

На даче мы пробыли до утра. Кошельков так и не появился… Когда уводили Ефимыча, он в пояс поклонился старикам.

– Простите, коли в чем виноват!

– Бог простит, – ответила старуха, а старик подошел к нему и вкрадчиво сказал:

– Поминанье, Шура, закажем, не беспокойся. А полушубочек оставил бы, а? Тебе он теперь ни к чему, а нам со старухой какая ни на есть, а прибыль…

– Я тебе дам полушубочек, живоглот! – взорвался Виктор. – Еще кальсоны с него стащи! Не знаешь, что ли, какой мороз?!

– А ты не ори, не ори, – зашипела старуха, – тоже жалостливый! Дело-то наше семейное, ну и не встревай в него.

– Люди, – плюнул Виктор, – хуже зверья!

– Оно, конечно, темные мы, – подобострастно согласился старик, – никаких понятий, – и выжидательно посмотрел на Клинкина.

Тот молча скинул с себя полушубок, на мгновение задумался и начал расстегивать черную на меху кожаную куртку.

Когда подходили к машине, губы у него посинели от холода, а нос заострился, как у покойника.

Виктор бросил ему шубу.

– Надень! – А на вопросительный взгляд Мартынова объяснил: – Из тюков, которые на даче нашли… Приедем в розыск – отберу. – И, словно оправдываясь, добавил: – Бандит-то он бандит, а человек все-таки…

Мартынов промолчал.

Кто сообщает Кошелькову о всех готовящихся операциях уголовного розыска?

Догадок было много, однако каждый хранил свою про себя.

Допросом задержанных по делу Кошелькова занималось пять-шесть следователей. От них протоколы допросов поступали к Медведеву, который делал пометки с указанием, что необходимо дополнительно выяснить, а затем возвращал их следователю или передавал оперативному сотруднику для разработки очередной операции. Мы с Виктором как раз занимались таким протоколом, когда в кабинет вошел Груздь.

– Корпите?

– Угу.

– А я пришел прощаться, в армию еду.

Мы с Виктором одновременно повернулись в его сторону.

– Зачислили?

– Пока нет, но…

– Подожди, подожди, – сказал Виктор, – Александр Максимович тебя отпустил?

Груздь насупился, и от этого его круглое широкое лицо поразительно стало походить на лицо несправедливо обиженного ребенка.

– Если рассуждать диалектически, – скучно сказал он, – каждый гражданин молодой республики имеет полное революционное право с винтовкой в руках проливать свою алую кровь на полях сражений.

Когда Груздь говорил словами из лозунгов и плакатов, это означало, что его что-то гложет. Поэтому Виктор отложил в сторону листки протокола и мягко сказал:

– Ты диалектику пока оставь, а лучше скажи, что приключилось?

– Ничего.

– А если по правде, как на исповеди?

– Я неверующий, – вздохнул Груздь и добавил: – Религия – опиум для народа.

– Ясно, – кивнул Виктор. – Ну так что произошло?

Груздь помолчал.

– Что случилось? Что случилось? Спор у меня с Александром Максимовичем вышел. Доверчивая он душа…

– Ну и?..

– Ну и хотит меня турнуть…

Груздь, как всегда, сгущал краски. Нагоняй от Александра Максимовича он получил основательный, но никто его из уголовного розыска выгонять не собирался.

А произошло следующее. Накануне он и Горев получили задание арестовать на Божедомке одного перекупщика, который, по агентурным данным, был связан с Кошельковым. Выехали они вместе, но у цирка Груздь остановил извозчика и, тронув Горева за плечо, предложил: «Слазь». – «Что?» – не понял Горев. «Слазь, – говорю. – Меня Кошелькову не заложишь».

– Так и сказал?! – ахнул Виктор, когда Груздь неохотно поведал эту историю.

– А что? Чего мне со всяким контрреволюционным гадом церемониться? Он нас Кошелькову продает, а я ему в глазки заглядывать буду?

– С чего ты взял?

– Своим революционным нутром чувствую. Он, больше некому.

– Какие у тебя доказательства?

– Чудак-человек, – удивился Груздь, – если б доказательства, я бы его прямо на мушку – и никаких разговоров.

Происшествие стало достоянием всего уголовного розыска. Горева недолюбливали за барственность, ироническую манеру разговора с товарищами, за надменность. Ни для кого не было секретом и то, как он относится или, по крайней мере, относился к советской власти. Все это, вместе взятое, не могло не создавать вокруг него атмосферы недоброжелательности. Гореву, правда, никто ничего в глаза не говорил, но за его спиной шушукались, и он это чувствовал. В те дни Горев держался еще более официально, чем обычно. Был он спокоен, сдержан, и только по темным теням под красивыми миндалевидными глазами да по судороге, которая время от времени дергала плотно сжатые губы, чувствовалось, как тяжело он переживает происходящее.