— Это уж по вашей части. Я политикой не занимаюсь.
Мурад согнулся пополам. Его любая чепуха может рассмешить. Рашид Хшиша и его приятель, Рыба, достают меня все сильней. Еще немного, и я им все выскажу в лицо. Таких паразитов поискать. Присасываются ко всем без разбора. Кто их последняя жертва? Сейф. Сейф раньше был студентом, а теперь работает в главном комиссариате Цирты. У него мускулы атлета, рыжие волосы; насилие вошло в его плоть и кровь. Он с наслаждением рассказывает о своих военных подвигах.
Рашид Хшиша и Рыба поселили этого убийцу у себя в комнате. Взамен Циртийский Палач — такое у него прозвище — отдавал им часть своего заработка, мгновенно разлетавшуюся. Но два месяца назад они разругались. Сейф видеть больше не мог, с какой ненасытностью они заглатывают его деньги. Потом у Сейфа вышел тот случай, и дружки помирились, заключили новое соглашение о modus vivendi.
— Свернешь мне? — спрашивает Мурад, покончив со своим окурком.
— Ваши желания — закон, — отвечает этот подонок.
Ростом чуть выше среднего, Хшиша тянется вверх, как стебель, как мыслящий тростник. У него сухое, морщинистое лицо: по лбу пролегли глубокие борозды. Смуглая кожа придает ему диковатый вид. Рашид Хшиша и Рыба позорят Циртийский университет уже лет пятнадцать. Они еще помнят те времена, когда можно было обниматься с подружкой в главном дворе корпуса «А». В общей сложности они прослушали никак не меньше полудюжины полных учебных курсов. На самом же деле больше двух лет они ни одной дисциплиной не занимались.
На своем бесконечном пути они изучали биологию, археологию, физику и математику, квантовую механику, астрологию, таро, игру в белот, историю, классический французский театр и елизаветинский театр, пластические искусства, музыку, пение, богословие, схоластику и в довершение всего французскую литературу. Они расширили свои познания в области марксизма-ленинизма и, особо к этому не стремясь, стали заклятыми врагами исламистски настроенных студентов и набитого консерваторами ректората. В двух всеобщих забастовках они участвовали, еще три организовали, положив конец деятельности пяти ректоров. В конце восьмидесятых, после десяти лет усердной и добросовестной службы, новый ректор вышвырнул их из университета.
Они приближались к рубежу тридцатилетия, и в карманах у них не было ни одного мало-мальски стоящего диплома. Подняв паруса, они взяли курс на Европу. Они покинули сумрачные берега Африки в белоснежной борозде пены за кормой парохода. Запах сухой земли, благоухание цветущих смоковниц, легкий аромат мимоз растаяли в дымке над морем.
В Марселе они сели на поезд до Лозанны. Гельвеция, где они рассчитывали обрести состояние и всевозможные блага, приняла их холодно. Чтобы как-то прожить, они занимались попрошайничеством, затем шли и вовсе сомнительные ночные дела на окраинах больших парков, куда в поисках запретных утех приходили странные господа. Как рассказывал мне Рашид Хшиша в присутствии Мурада, они были молоды, них не было ни гроша, и значит — либо это, либо подыхай с голоду. Став, несомненно, богаче, они перевалили через Альпы.
Германия широко распахнула им двери своих атомных станций. После пяти месяцев тяжкого труда их зубы стали испускать желтоватый свет, как циферблаты некоторых часов. В Италии они собирали помидоры для промышленного производства болонского соуса. Устав каждый день есть макароны, они решили возвратиться с повинной. Корабль. Море. Африка. Мимозы. Они умолили ректора дать им еще один шанс. Ректор взял с них письменное обязательство не устраивать общественных беспорядков и отправил обратно в аудиторию.
— Я должен вам кое о чем сказать, друзья мои, — роняет Рашид Хшиша, в чьих пальцах зажат белый прозрачный листок.
Сгорбившись, Рашид Хшиша расправляет норовящую выпорхнуть бумагу и раскладывает на ней табак. Мы тем временем идем к платформе. Он может соорудить папиросу на ходу. И при этом разговаривать. Он протягивает свое изделие Мураду, тот, чиркнув спичкой, делает затяжку и передает его мне. Я присасываюсь к папиросе, наполняю легкие дымом и возвращаю ее Мураду. Поезд уже стоит. Мы забираемся в вагон.
— Думаю, он хочет нас завербовать, — говорит Хшиша, балансируя на подножке.
— Откуда ты знаешь? — спрашивает Мурад, чуть не наступая ему на пятку.
— А с чего бы ему вечно вертеться у нас под ногами?
— Может, поэзией интересуется, — говорю я.
В сентябре Мурад собирается устраивать свой поэтический вечер. С тех пор как начались репетиции, Смард, майор госбезопасности, преследует нас неотступно.
Рашид Хшиша, презренный торгаш:
— Пятнадцать тысяч динаров — это только базовая ставка. А еще он нам преподавательские места подыщет.
Мурад, профессорским тоном:
— Не такая уж высокая цена, если продаешь душу.
Глаза Рашида вот-вот выскочат из орбит:
— Пятнадцать штук в месяц!
Поезд трогается.
Мягкий, бархатистый свет льется на стены купе, на распоротые кресла. Цирта переходит в пригород, в далеко отстоящие друг от друга ряды бараков с крышами из гофрированного железа, потом в деревню, зеленую и охристую.
— Какой ему в нас интерес? — спрашиваю я, не отрывая глаз от пейзажа за окном.
— Он нас знает, — отвечает Рашид Хшиша. — Он знает, что мы против исламистов.
— А сам-то он против? — спрашивает Мурад, сидящий напротив меня; его лицо в тени, волос почти не видно.
— Надо полагать, — уверенно говорит Хшиша. — Он будет у нас в комнате сегодня во второй половине дня, в четыре. Приходите.
Мы обещаем.
Я опять бросаю взгляд в окно. Прокаленный, словно в печи, пейзаж, ощетинившийся сухим кустарником и редкими чахлыми деревьями, проплывает у меня перед глазами. Кроваво-красная земля. Голубовато-зеленое, с легким фисташковым оттенком, небо. Запах горящей соломы. Маки на ветру. Этот несчастный поезд. Знай себе ползет по сельской местности. Ползет как червяк. У этого состава есть своя история. Он старый. Начала восьмидесятых. Хотя не такой уж и старый. Повидал студенческие волнения. Кому-то пришлось несладко. Стычки исламистов с коммунистами.
Надо же, у Хшиши, этого здорового болвана, были идеалы. Что-то не верится. Разве что идеалы раздолбайства. Завел себе бабу. Не так давно. Из буржуазной семьи, живет неподалеку от нас. Уродина. Водила меня за нос. Мне едва не обломилось. Но нет. Ну и ладно. Он ей вставлял куда надо, а она подкидывала ему деньжат. Редкая страхолюдина. Теперь он использует Мурада, затеял этот поэтический вечер и извлечет из него выгоду, уж я-то знаю. Мурад дурью мается. Он напечатал новеллу в какой-то французской газете. Талант. Ему бы писать, а не терять время с этими придурками.
От травки меня начинает забирать. Не могу связать трех фраз на нормальном французском. Я теперь думаю по-французски. Даже сны вижу на нем. «Он потерял свой язык», — без конца твердит мать. Сестры насмехаются надо мной. Отец со своими историями о террористах, о партизанской войне, о ночных прочесываниях местности. Они делят между собой захваченное у боевиков. В последний раз было пять миллионов. Они богаты. Это талант. Еще немного упорства — и этот поезд придет-таки куда нужно. Зальется пронзительным свистком, сбавляя ход перед эвкалиптами, с чьих ветвей свет, как слезы, стекает в жару и солнце. И выплюнет дневную порцию студентов.
А Мурад, казалось, впал в медитацию. На самом же деле он впитывал в себя охристые и желтые тона земли, свет и небесную лазурь, дикие запахи природы, чье цветение, подходя к своему пределу, рождало последний вздох, последнюю песнь белого огневого томления, песнь духа. Его взгляд бежал по бороздам, исчертившим поля, по процессии небольших холмов, точнее — пригорков, невозделанных, красных. То там то сям человек в голубом, обутый в сандалии, смотрел на проходящий поезд.
Мурад спрашивал себя, какими могут быть жизнь и мысли этого темного человека, которого солнце словно приваривало к принадлежащей ему земле. Сколько у него детей? Где и в чем он живет? Может, в одной из хижин, что выстроены на бугре между посевами люцерны и клевера?
