Улыбка застыла на лице Самиры.

— У тебя ничего не было. Ничего. Мечты. Но где написано, что мечты нас прокормят? Где сказано, что можно мечтать всю жизнь? Мне нужна была стабильность. Дом, постель, дети.

Готовый к прыжку, словно дикий зверь, он прибавил:

— И руки мои были пусты, не так ли?

Его руки дрожали.

— Да, — ответила она.

Он успокоился. Профессиональные привычки сдерживали безумие, мгновениями накатывавшее на него.

— Как его фамилия?

— Смард, — ответила она.

Мне стала понятна ненависть Каима к представителям спецслужб вообще и к майору Смарду в частности. Они олицетворяли собой грабеж. Развязав волнения в октябре 1988-го, они затем уничтожили восставших, чье неистовство стало угрожать самим подстрекателям. Один из представителей спецслужб женился на его подруге. Конечно, и Самира не была невинной жертвой. Однако ненависти к ней он больше не испытывал. По совести говоря, он не мог представить себе, что Самира в чем-то виновна. Она вошла в печальную когорту жертв. Мои же странствия, вероятно, были следствием отказа считать Самиру невиновной. Она виновна, как и майор Смард, твердил я, шагая по улицам Цирты.

Все виновны: хаджи, легавый, Хшиша, Рыба, Каим, который отдался во власть своих химер, лелеял их и бросил мать Амель. Я представлял себе горе этой женщины, забытой мужем и брошенной любовником ради какого-то привидения.

Самира была права. Не имея сил расстаться с грезами, журналист обрек себя на скитания. Возможно, я был на него похож. Мурад бы тоже уехал. Стал бы гоняться за химерами по иным дорогам, в чужих городах, на окраинах мира. Я помнил о наших прогулках по циртийскому побережью: обещание какой-то дали, скрепленное водами и всегда недоступным горизонтом. Наши мысли бродяжничали в дуновении бриза. Теперь мечта меня не прельщала. Я оставил мысль об отъезде.

Хамид Каим отвернулся от Самиры и зашагал прочь. Он вышел к морю. Подножие холма погружалось в пену. Мастиковые деревья цеплялись за бесплодную оконечность утеса. В глаза ему бросились узловатые стволы, ломкие ветви этих деревьев, чьи корни на многие метры уходили под землю. Он жалел, что не похож на них, хрупких снаружи, живых и упрямых в глубине. Его, жертву сновидений, выводил из равновесия любой пустяк: так буря играет с челноком. Бриз раздувал его волосы; он протянул вперед руки. Там, где кончалась вода, под голубым небом плавали маленькие, игрушечные кораблики.

Он взобрался на парапет, сложенный из замшелых булыжников, и долгие часы шел вдоль утеса. Палило солнце. Он шел долго-долго, столько, что уже не помнил, как ее звали. Теперь он мог начать все заново и жить — наконец-то! Вероятно, было слишком поздно. Он все шел и шел, ни на миг не останавливаясь.

Мурад уже закончил свой труд писца. Казалось, темная квартира вот-вот сомкнется надо мной и я стану ее пленником. У меня не выходил из памяти ночной клуб, откуда я чудом унес ноги. Видно, я пристрастился к огромным циртийским пространствам. Путешествие жгло меня изнутри. Я собирался уходить.

— Он не покончил с собой, — заключил Мурад.

— Конечно, нет. В противном случае кто-то из нас двоих солгал.

— Никуда они не ездили, — прибавил мой друг. — Они были арестованы тайной полицией, их пытали и посадили в тюрьму. Хамид Каим хотел стать писателем. В каком-то смысле его уничтожили.

— Откуда ты знаешь?

Мурад лукаво взглянул на меня. Он что-то скрывал. Никто и никогда не знает о друзьях всего. Он пугающе медленно закрыл книгу в зеленом шелковом переплете, песчаный Коран. Суры в темноте крепко прижались друг к другу, влюбленные, красивые и нежные.

— Пойдем спать, — сказал он.

Он предложил мне переночевать у них. На их громадной веранде стояла запасная кровать. Окна смотрели на звезды, на созвездия.

— Мне надо домой, — сказал я.

— Совсем забыл. Твои родители тебя повсюду разыскивают.

— Ты мне уже говорил.

Бандиты резались в карты. Уж добрых десять лет они каждый вечер собираются для игры в белот. Я всегда их встречаю: они располагаются на полпути к нашему дому, на крутом тротуаре, который ведет к саду.

— Хосин, это ты только домой идешь? — спросил Салим Весы.

— Он со шлюхой развлекался, — ответил Камель Зеркало.

— Этот фат обожал причесываться — отсюда кличка.

— Оставьте его в покое, — сказал Рашид Анестезиолог.

Анестезиолог. Единственный умник в этой банде. Занимается отбором лучшей местной конопли. Знает, что делать в случае передозировки.

— У него? Женщина? Да вы шутите, что ли? Он уже тысячу лет к ним не прикасался, — обронил Ясин Невезучий.

Его прозвали Невезучим потому, что легавые как-то замели его с полукилограммовым пакетом конопли. Полгода строгого режима. Только Рашид Анестезиолог занимался ремеслом, которое не стыдно было назвать ремеслом. Остальные ночами шлялись по кварталу. По утрам спали. После обеда одни запасались травкой, которую потом перепродавали. Другие, к примеру Камель Зеркало, перепродавали купленное в Бангкоке белье.

— Ты своих таиландок вместе с трусами сбываешь? — спросил я Камеля.

Зеркало поднялся, готовый дать мне по физиономии.

— Режь! Ну, черт возьми! Режь давай! — заорал Рашид. — Ты же видишь, что тут надо резать, дерьмо!

— Извини, — сказал Камель, садясь напротив Анестезиолога.

Анестезиолог с болезненной жадностью затянулся косяком.

— Он слишком тупой, этот парень, — сказал Весы.

— Не знаю, в каком бизнесе ты вкалываешь, но в картах глупости тебе не занимать, — прибавил Ясин Невезучий.

— Тюрьма пошла тебе на пользу. Языком ты теперь треплешь отлично.

— Твою мать!

— Ну и как она? Хороша? — спросил я.

— И твою тоже! — заорал Невезучий, выставляя напоказ татуированные руки.

В тюрьме он отдал должное нательной живописи. Длинный, похожий на язык пламени нож шел от запястья к локтю. Выше, на бицепсе, голая женщина курила сигарету «Мой миленький».

— Я говорил…

Я указал на окурок во рту у Рашида.

— Извини.

Анестезиолог состроил одобрительную гримасу.

— Хосин, ты меня знаешь. Друзей я никогда не обманывал. Ты знаешь, ради корешей я наркотики изучил досконально. Я могу лошадь усыпить, а какие-то идиоты…

— За других не болтай, — возразил Весы. — Про себя говори, мать твою.

Анестезиолог разозлился:

— Одни матери у вас с языка не сходят! Сукины дети! Словарный запас свой расширили бы, в господа и в бога душу…

— Не богохульствуй! — заорал Весы.

— Захочу — и буду! Черт с ним, с Богом!

— Это что за фигня такая — словарный запас? — спросил Камель Зеркало, почесывая свой укрощенный гелем затылок.

Невезучим вылез с ответом:

— Ты бы сказал — ходячий словарь.

— Который шевелит языком, — сказал Салим Весы и подвигал языком так, словно облизывал половой орган.

Они засмеялись.

Я сел и тоже закурил. Еще минут на десять я мог задержаться. Странствие подходило к концу. Я глубоко затянулся травкой. Итака. Берег.

Мой мозг отравлен этим днем. Я заново переживал свое путешествие и его вехи. В обратном порядке. Это дым анаши или усталость? Прибой наступал мне на пятки. Вернувшись домой, моряк целыми часами страдает от бортовой качки и истомы морского плавания. Крики вновь поднимаются из его затуманенного сознания. И тихое журчание волн. Вечное, истекшее, жидкое время разливается под его усталыми ступнями.

Цирта.

— Сто пятьдесят на вини!

— Сто семьдесят на вини!

— Удваиваю!

— Пополам!

Прогнившая невинность есть абсолютное зло, полагал майор Смард. Послушать его, так в странствии Каима, и в моем тоже, есть какой-то смысл. Мы жили под знаком утраты. Самира выходила замуж. Будиаф умирал от рук своих сыновей. Наши надежды таяли, я терялся в безымянных улочках Цирты.

— Наша взятка, — потребовал Салим.

— Я отбился вальтом, — запротестовал Камель Зеркало.

— Как бы не так, — сказал Весы.

Он вытащил из своих карт пикового валета.