Плотная городская толпа — мужчины в джинсах и футболках, женшины в юбках, девушки в покрывалах, грязные дети с присохшими к носу соплями — спускалась по главным улицам Цирты, шла по асфальту, приподнимаемая горячим ветром. Листья слетали на пахнущие пряностями волосы брюнеток с крутыми и влажными от жары бедрами. Надрывались сирены. Машины «скорой помощи» и полиции колесили по городу. Президент Будиаф должен был произнести речь.

Дворец культуры — здание, которое в случае бунта сошло бы за крепость, — принимало в своих стенах главу государства, который вот-вот должен был обратиться к толпе. Патриарх, состарившийся Югурта, для своей первой поездки по стране выбрал Цирту. Придя к власти полгода назад, он возвращал надежду стране, изглоданной скандалами, залегшей в дрейф и отравляемой военной верхушкой, чьей целью было выжать из нее последние соки.

Мы шли вверх с толпой зевак, когда раздались выстрелы. Толпу охватила паника. Женщины кричали, дети плакали, сирены наполняли воздух воем, раздирая покрывало дня. Мы с Мурадом, еле переводя дух, забежали под арку каких-то ворот. Я ощутил боль, нахлынувшую на Цирту. Огромное черное покрывало падало с облаков.

Прохожие перешептывались: кто-то стрелял в президента.

Вернувшись к Мураду, — он жил неподалеку, — мы попытались позвонить. Телефонные линии не работали. Над мертвым городом летали вертолеты. Отец Мурада, зрелый мужчина, ходил взад-вперед по квартире. Он повторял, что все кончено, что страна катится к гибели. Мать Мурада включила телевизор. Диктор со стерилизованными мозгами монотонным голосом объявил о покушении на Мохаммеда Будиафа. На улицах поздравляли друг друга те, кто сочувствовал исламистам. Они лобызались и пританцовывали на еще не остывшем теле.

Если мне не изменяет память, я плакал, Мурад тоже. Родители Мурада плакали. Торговцы овощами на ходу обменивались поздравлениями. На следующий день в университете студенты-исламисты приветственно похлопывали друг друга по спине и насмешливо глядели на нас. С тех пор я не переставал злиться на весь мир, сходить с ума от ярости. Да пропади они пропадом, эта страна и этот город, как пустой сон! Пусть они рухнут и погребут жителей под густой лавой!

Ночь вернулась. Я докурил сигарету, опустил стекло и бросил окурок в темноту. Кровь уже не текла у меня по щеке. Я в последний раз подумал о журналисте, на мгновение позавидовал тому, что у него есть вера, и показал шоферу дом, где жил Мурад.

Квартира родителей Мурада была погружена в темноту. Они жили втроем на довольно большой площади. Здесь можно было бы разместить две такие семьи, как моя.

— Куда ты провалился? Тебя мать разыскивает, все время звонит то сюда, то в гостиницу. Твой отец вечером уехал на задание. И они остались… Бог ты мой! Что у тебя с лицом?

— Метка. Неглубокая, — сказал я. — Нестрашно.

Мне было трудно говорить. Мурад стоял в проеме двери.

— Ты меня впустишь?

— Прости… Входи! Ты чуть родителей не разбудил.

— Я тут кровь теряю, а ты только и нашел мне сказать…

— Ну ладно, ладно тебе!

— Не ори на меня!

— Да заткнись же! Ты что, действительно хочешь вытащить их из постели?

Я извинился.

— Ничего, — прошептал он. — Сейчас принесу пластырь. Думаю, больше ничего и не надо. Рана впечатляющая, но не опасная.

Он любил играть в доктора. Со своей склонностью к ипохондрии, он довольно много знал о болезнях, ранениях, чудесных исцелениях, чудотворцах и паралитиках. Замкнутая жизнь, которую заклинило между родителями, не ладившими друг с другом, — они расходились минимум раз в неделю, — подогревала его интерес к недугам и шарлатанству. Он вылил мне на лицо никак не меньше литра алкоголя. Я чуть не завыл. Он снова шепотом велел мне умолкнуть.

Я их очень любил, его предков. Они разрешали мне обедать с ними в месяц рамадан. У меня все постились, мать ни за что не позволила бы, чтобы хоть кто-нибудь из ее отпрысков отступил от предписаний, соблюдаемых во всем мусульманском мире, от Китая до Томбукту.

— Рассказывай, — сказал Мурад. — Про гостиницу я знаю.

— Откуда?

— От твоей матери…

Хаджи по телефону объявили ей, что они только что изгнали дьявола.

— А дальше? — жадно спросил Мурад.

Я рассказал ему всю историю.

— Итака. Странно все-таки. Помнишь, как звали пса Одиссея?

— Нет. А какая, к черту, разница?

— Аргус, — сказал Мурад.

— Как?

— Несчастного пса звали Аргус. И он…

Я тоже вырастил пса. Сейчас он совсем состарился. Но его не пожирали паразиты, как того, который принадлежал путешественнику. Еще Мурад спросил, правда ли то, что рассказал мне Сейф.

— Думаю, да.

Он побежал к себе в комнату и возвратился лишь через несколько минут. В руке он держал зеленую школьную тетрадку. На обложке было написано: «Книга стоянок». Он принялся излагать в ней историю безумца и историю полицейского. История майора грозной тайной полиции его не интересовала. Это слишком обыденно, сказал он. Он ошибался. Ему потребовался целый час, чтобы все записать.

Тем временем я вновь пережевывал то, из-за чего разыгралась вся эта буря. Уже перед самым отъездом Хамид Каим рассказал, что через много лет после исчезновения Самиры он встретил на улице похожую на нее женщину. Мгновение поколебавшись, она пошла своей дорогой. Эта нарочитая отстраненность показалась Каиму подозрительной. Неуверенным голосом он произнес:

— Отныне, пока я жива, ничто не разлучит нас. И это небо, и тело, которое ты созерцаешь, я приношу тебе в дар. Моя кровь принадлежит тебе. И все, что есть на земле, и все, что есть в море, и все, что дышит, и живет, и умирает, — все это принадлежит тебе.

Хамид Каим стоял в университетском городке, в сонном свете послеполуденных часов. Раскаленные эвкалипты пылали на фоне неба. Он тихо повторял слова, которые некогда произнесла Самира.

Женщина остановилась как вкопанная.

— Я думал, что ты умерла.

Было июньское утро 1989 года. На фасадах еще оставались следы неистовой осени 1988-го. Огромные фанерные щиты вместо витрин, разбитых во время восстания. Некоторые дома — они горели в течение пяти дней — только теперь принимались красить заново.

— Я жива как никогда, потому что ты помнишь обо мне.

Она горделиво смотрела на него, волосы развевались на ветру. Он ощутил глухое желание стиснуть ее в объятиях. Но его тело отпрянуло. Она еще принадлежала царству мертвых, как его отец и сестра Али Хана. Ее присутствие было мучительно. Оно опрокидывало ту картину мира, которую он создал себе после ее исчезновения. Она была бесконечно дорога ему мертвая. Теперь это здание грозило рухнуть. Чудовищность этой мысли пригвоздила его к земле.

Море окружало их со всех сторон. В вечном отливе катились аквамариновые текучие массы. Город походил на затерянный остров. Стадо маленьких белых барашков куда-то бежало под солнцем.

— Ты хочешь знать, почему я так и не позвала тебя? Почему никогда не искала встречи с тобой?

Ему было все равно. Он ощущал, как велика опасность. Он хотел бы оторваться от нее, как выныривают из ночного кошмара, чтобы избежать безумия, которое вот-вот навалится и погребет под собой. Тем не менее он ответил:

— Да.

Когда она все ему рассказала, он почувствовал, что силы его покидают. Он почувствовал, что умирает — под солнцем, в центре мироздания, как античный актер. Она вышла замуж за агента спецслужб. Тот ухаживал за ней во время студенческой забастовки. Всецело поглощенные своей деятельностью, Каим и Хан этого не заметили, вокруг них вечно толклась молодежь. Агент сделал ей предложение, она ответила согласием. Чтобы не травмировать Хамида Кайма, она распустила слух о том, что ее похитили люди из тайной полиции — тогда это было обычным делом.

Самира улыбалась. Хамиду Кайму хотелось стереть этот оскал с ее лица. Несколько долгих секунд он робко сопротивлялся своему гневу.

— Почему?

Он работал в еженедельном журнале. Профессия учила его задавать вопросы.