Приподнятое настроение и сейчас не оставляло Сагайдачного. Потому ли, что комсомольцы приняли аттракцион на ура? Да нет, к успеху Сагайдачный и без того привык. Иное бросилось ему в глаза — то бескорыстное оживление, каким в этот вечер жили кулисы.

— Как находишь, Аня? Занятный пролог разыграла молодежь!

— Ничего особенного, Сережа. Твой не хуже. И вообще не могу понять: какой был смысл тратить время, расходовать силы ради одного-единственного представления? К тому же задаром!

— Задаром? Ну, знаешь, если так рассуждать. Но спорить не стал. Отвел глаза. И снова пристально взглянул на жену — так, точно делал попытку переубедить себя, опровергнуть в чем-то.

— Ты что так смотришь, Сережа?

— Да так. Говорить, собственно, не о чем!

Отошел к окну. Повторил про себя: «Задаром! Задарма! Ишь ты, все равно как на рынке! А ведь и в самом деле пролог удался молодым. Хорошо придумали, быстро срепетировали. Не то что я. Конечно, аттракцион штука сложная, техничная, ни в какое сравнение не идет с прологом. Но можно ли так долго канителиться? Бумаги сколько перепортил, а все еще не подготовил заявку. Срамота!»

— Сережа, я тебе постелила. Ложись, — послышался голос Анны.

Разделся, лег. Лампу погасил на столике.

— Спокойной ночи, Сережа.

— Спокойной.

Теперь лишь дождевая дробь в окно. И мерное дыхание спящего Гриши. И быстрые молнии, озаряющие потолок. В их фосфорическом свете Сагайдачный мог разглядеть жену: она лежала на соседней кровати и тоже наблюдала за отблесками молний, за тем, как люстра при каждой вспышке кидает тень, переломленную на карнизе.

Снова вспышка. Снова удар.

Тогда-то Анна и приподнялась с постели:

— Какая гроза. Мне страшно. Можно, побуду с тобой?

Легла возле Сагайдачного, прильнула, прижалась. Так уже давно не бывало между ними.

— Гриша спит. А я с тобой. Вдвоем не страшно. Все было правильно, законно. Муж и жена, и жена у мужа ищет защиты. И тесно прижимается к нему. Все было правильно, и, ощутив зовущее прикосновение Анны, Сагайдачный сперва на него отозвался, обнял жену.

— Хороший мой, — шепнула Анна. — Пускай за окном как угодно. Нас не касается!

И в тот же миг Сагайдачный вдруг почувствовал нечто мешающее, нечто такое, что все превращало в неправду, в фальшь. Попытался пересилить себя. Нет, не смог.

— Извини, Аня. Невозможно душно. Ты лежи, а я у окна подышу!

Поднялся, накинул халат. Приотворив окно, различил сплошную дождевую рябь на площади. И ни души. Только раз возник пешеход — один-одинешенек, бегущий сломя голову, как будто спасаясь от погони. Скрылся в темноте.

Со всех сторон темнота. И небо без единой звезды — глухое, льющее, от вспышки до вспышки непроницаемо темное.

Анна приподнялась на локте, метнулась и замерла. Слезы проступили сквозь ее сомкнутые веки.

Лило и за окном, возле которого стоял Казарин.

— Уж и не знаю, что подумать, Леонид Леонтьевич, — обеспокоенно встретила его Ефросинья Никитична. — Жанночка под вечер забегала, предупредила, что заночует, а нет до сих пор. Где задержаться могла?

— Ложитесь спать, Ефросинья Никитична, — предложил Казарин. — Я открою Жанне. Все равно не скоро лягу — бессонница одолевает.

Не зажигая света, раскрыл окно в сад. Пахнуло чистой свежестью, острым запахом мокрых листьев. «Жанна! — беззвучно произнес Казарин. — Жанна!» Дождь подходил к концу. Он уже не был сплошным, распадался на отдельные звуки. Стало слышно, как журчит водосточная труба, как падают капли, стекая с ветвей и листьев. А затем Казарин различил негромкий шорox, приглушенный говор. Пригнувшись ближе к окну, весь обратился в слух.

— Тише! — сказала Жанна (мог ли Казарин не узнать ее голос!). — Тише! А то еще тетя услышит!

— Ну и пускай. Зачем нам таиться, — возразил мужчина.

— Ну как ты не понимаешь, — ответила она укоризненно. — Я хочу, чтобы ты был только со мной. Знаешь, как я обрадовалась, когда увидела тебя. Ты долго ждал? А почему догадался, что я сюда приду?

— Догадался. Что тебе смешно? Почему смеешься?

— Потому что мне хорошо! Какая у тебя рука — крепкая, сильная и вовсе не тяжелая. Я и не знала, как хорошо с тобой!

Беззвучно ступив, Казарин придвинулся еще ближе. Ему показалось, что он видит неясные силуэты. Опять услышал тихий, очень тихий, но счастливый смех. Затем тишина. Быть может, не тишина — поцелуй.

И снова предостерегающее:

— Тише!

— Да не бойся ты, — рассудительно сказал мужчина. — Тетя, верно, спит давно.

— А жилец? Жилец услышать может. Я тебе говорила: артист цирковой, Лео-Ле.

— Есть такой. А что он собой представляет?

— Занятный, разговорчивый. Про цирк мне много рассказывает и вообще о своих поездках. А я знаешь, о чем думала? О том, что вот с тобой хоть на край света. Понимаешь, как странно: он о себе рассказывает, о своих поездках, а я тебя все время вижу!

Ушла из города гроза. Дождь притих, потом и вовсе прекратился.

— Ты меня любишь? — спросил мужчина.

— Да!

— Когда? Давно?

— Смешной! Разве об этом спрашивают? Да и откуда я знаю? Иногда мне кажется — еще до того, как встретила тебя!

— До того? Разве такое возможно?

— А если и невозможно — какая разница! Он сказал:

— Дай прикрою тебя пиджаком.

Стихло опять. Опять, возможно, поцелуй.

Вцепившись пальцами в оконную раму, Казарин вдруг почувствовал, как под ногами сделалось зыбко, шатко. «Вот и все, — сказал он себе. — Хитрил, привораживал, карты наличные пересчитывал, и казались карты надежными, выигрышными. А вот — сорвалась игра!»

Обворованным почувствовал себя Казарин.

Жанна постучала через несколько минут.

— Ах, это вы, Леонид Леонтьевич? — спросила она, когда Казарин отворил. — Простите, что побеспокоила. Вы что же не спите?

— В такую ночь? — усмехнулся он горько. — Можно ли уснуть в такую ночь?

Осторожно ступая, девушка прошла сквозь сени. Открыв комнатную дверь, на миг обернулась, и тогда Казарин увидел ее лицо — открытое, смелое, счастливое. Такое счастливое, что отпрянул.

Как и всегда, рано утром отправясь в цирк, Варвара Степановна Столбовая по пути с удовольствием вдыхала посвежевший воздух. В еще не просохших лужах отражалась опять сгустившаяся небесная синева, белые облака, бегущие по ней.

Пройдя за кулисы, в ту часть коридора, где находились птичьи клетки, Варвара Степановна невольно замерла.

Возле клеток стояла Клавдия, но не с совочком и тряпкой. У нее на руке покачивался какаду Илюша — еще не вполне пробудившийся от сна, нахохленный, недовольный.

— На что похоже? — стыдила его девушка. — Какую путаницу допустил вчера на манеже! Ты не отворачивайся. Хочешь не хочешь, а будешь со мной репетировать!

При последних словах Столбовая решительно прошла вперед:

— Что это значит, Клавдия? Кто тебе разрешил?

— Так ведь я же не для себя, а для пользы дела, — ответила девушка, на миг смешавшись. — Человек вы, Варвара Степановна, немолодой. Так я рассудила, что смогу вам в подмогу.

Обиднее сказать не могла, напомнив о возрасте. Столбовая, вспыхнув, готова была жестоко отчитать помощницу. Но та умоляюще сложила руки:

— Ой, Варвара Степановна! Да не серчайте! Вы лучше мне помогите. Все сделаю, все исполню — только бы самой артисткой сделаться!

С такой мольбой, с таким искренним жаром воскликнула, что Столбовая приостановилась, не стала ругать.

— Артисткой сделаться хочешь? Цирковой артисткой? Да знаешь ли, что берешь на себя? Оно нелегкое — искусство наше. Оно лишь тому в руки дается, кто себя не жалеет, кто не только силы — всю жизнь искусству отдает. Понимаешь: жизнь! Большие артисты в искусстве нашем работали. И сейчас работают. И у всех у них в жизни нет другой заботы, кроме манежа, кроме мастерства. Все отдают для цирка! А ты? Ты так согласна?

— Я согласна, — очень строго, точно клятву, произнесла Клавдия.

И тогда, приняв у нее из рук какаду Илюшу, ласково дунув ему на перышки, Столбовая сменила гнев на милость: