И только Станишевский — он отступил в тень, в глубину ложи — рассеянно отвел глаза. Спрятав руку за спину, он загнул на ней палец за пальцем, точно подсчитывая какие-то козыри. И видимо, остался доволен своим подсчетом.
6
Переодевшись и разгримировавшись, Жариков выскользнул во двор. Именно выскользнул: ни с кем не хотелось ему видеться или разговаривать. Уязвленное самолюбие обжигало грудь.
До конца программы двор был пустынен. В павильоне, расположенном у выхода на улицу, скучала буфетчица.
— Пирожки мясные, горяченькие, — сообщила она, заметив Жарикова.
Он не откликнулся, отвернулся. И обнаружил, что рядом стоит Клавдия, помощница Столбовой.
— Эх, Женя-Женечка! — проговорила она.
— Ну и что? Что хочешь этим сказать? Или, может быть, угостить тебя пирожком? В буфете как раз имеются горяченькие!
Без передышки проговорив все эти слова, Жариков постарался вернуть себе обычное присутствие духа и даже голову вскинул:
— Так как же? Угостить? Мясные пирожки!
— А ну тебя! — отмахнулась Клавдия. — Как ты можешь? Лично я, если в чем у меня неудача, начисто теряю аппетит!
— Неудача? Так это у тебя. А у меня напротив — снова начал Жариков искусственно приподнятым тоном и вдруг умолк. Увидел, как смотрит девушка — сожалеюще, сочувственно. — Ладно, ладно. Не нуждаюсь. И плакать не стану. Слышишь? Не стану!
— А зачем же плакать? Тем более тебе — талантливому!
Очень искренне сказала. Жариков даже растерялся.
— Ты так считаешь?
— Определенно. А то, что нынче не очень шибко прошел, — это еще ничего не значит. Все равно — талантливый!
На этот раз Жариков не стал паясничать. Он увидел, как переменился взгляд девушки. Что-то новое приоткрылось ему в этом взгляде.
— Моя прекрасная леди, — сказал Жариков и осекся. — Моя прекрасная леди, — произнес он вторично и вовсе смолк. Наклонился к девушке, чмокнул в щеку и убежал.
— Ой! — сказала она. И прошептала, зажмурясь: — Ой, Женя-Женечка!
Тем временем программа подошла к концу. Громогласные аплодисменты прервал появившийся на манеже секретарь горкома комсомола.
— Спасибо, друзья, за чудесное ваше искусство, за гостеприимство, — обратился он к артистам. — Хотелось бы и нам увидеть вас на празднике горноуральской молодежи. Знаю, воскресный день в цирке нелегок. И все же, если кому удастся выбраться, милости просим в следующее воскресенье на стадион!
Оркестр заиграл прощальный марш, и комсомольцы направились к выходу. В лицо им пахнуло жарким, за день прокалившимся воздухом. И все же за вечер изменилось что-то. Не только жар, но и тяжесть ощущались в воздухе. И небо — точно плотный пластырь. И звезды — будто перезрелые, распаренные. «Быть грозе!» — подумали многие. И не ошиблись. Вскоре горизонт озарили первые молнии.
Сначала они лишь беззвучно обозначались на краю неба. Затем осмелели, начали продвигаться все ближе. И наконец, жестко и резко выхватывая из темноты окружающие город сопки, превратились в грозно рокочущие предвестники грозы. Не хватало только первого удара. Но вот и он раздался. Черная небесная глубь надвое раскололась, и в тот же миг устремились к земле тяжелые, градоподобные дождевые капли.
Одна из них угодила за ворот Жарикову. Он крякнул, но не уклонился: «Так мне и надо! Поделом!»
Шагая по улицам, он не отдавал себе отчета — куда идет, зачем. Просто шагал. Пускай поливает! Минутная приподнятость, какую вызвал в нем разговор с Клавдией, уже миновала, сменилась угнетенным состоянием. А тут еще вспомнил письмо, недавно отосланное матери: «Хвастун несчастный! Насочинял, наобещал с три короба, а сам».
Дождевые капли, превратившись в потоки, косо хлестали по мостовой, по стенам, по крышам, и в каждой водосточной трубе клокотало взахлеб. Все вокруг захвачено было этим накопившимся, наконец-то хлынувшим грозовым дождем. Все так же упорно шагая дальше, Жариков отплевывался от дождя, движением лопаток отрывал от спины намокшую рубашку и снова шагал. «Что? Не по вкусу? Ничего, ничего, голубчик! Такая прогулочка тебе полезна!» И вдруг остановился — увидел перед собой окна васютинского жилья. Первым побуждением было убежать. Затем сказал себе: «А почему бы, собственно, не зайти?» При других обстоятельствах, да еще в столь позднее время, разумеется, не решился бы. А сейчас потянулся к оконному стеклу, постучал.
— Ты? — поразился Васютин, выглянув за дверь. Юноша стоял перед ним вымокший до последней нитки. — Чего же не входишь? Входи скорей!
И Васютина-мать, и Римма еще не легли: привыкли, дождавшись из цирка Василия Васильевича, с ним вместе ужинать. Оставляя мокрые следы, Жариков прошел в комнату. Римма вскрикнула, Васютина-мать всплеснула руками. Засуетились, бросились переодевать Жарикова, поить горячим чаем. Наконец, когда предприняты были все профилактические меры, Васютин сказал жене и дочери:
— Теперь ложитесь, а мы потолкуем. Давай-ка, Женя. Выкладывай, что у тебя.
— У меня? Да ничего особенного. Сами могли видеть. Публика нынче попалась какая-то тугая. А в остальном порядок.
Васютин в ответ улыбнулся — очень деликатно, мягко. Но именно эта мягкость обезоружила Жарикова, заставила покрутить головой и сокрушенно признаться:
— Да не то я говорю, Василий Васильевич! Тошно мне! Никак не ждал, что примут меня так слабенько. А вы как считаете — почему?
Продолжало лить за окном. Здесь же, в домашней уютной тиши, негромко раздавался голос Васютина:
— Считаю, Женя, в том твоя первая промашка, что уж очень ты самим собой увлекаешься. Нет, ты не отрицай. Ты чем на манеже занят? А я тебе скажу: со всех сторон стараешься себя показать — вот я какой, вот как здорово двигаюсь, изображаю, тому подобное. Ну, а про зрителя забыл. Не до него тебе. Разве зрителю не обидно? Очень даже обидно! Он ведь тебя не случайно со всех сторон окружает в зале: он соучаствовать желает. Это точно. Ты про это никогда не забывай. И еще одного добивайся обязательно — чтобы зритель узнавал тебя. Ты не подумай, что я о себе особо высокого мнения. Знаю, что не все мои репризы на уровне: кое-какие устарели, другие обновления требуют. Да и уровень образовательный, признаться, у меня хромает. Однако же со зрителем почему контакт у меня? Не чужой я ему. В нашем деле, Женя, это очень важно. Ты всегда старайся не от себя — от жизни идти, в ней подсматривай меткие черточки, детали, краски. А ты в каком появился виде? Все равно как зебра черно-белая. Без роду, без племени. Что ж не возражаешь? Или обиделся?
Нет, обиды Жариков не испытывал. В бесхитростных словах Васютина он различил душевность, сердечность, тепло, в каком особенно сейчас нуждался.
— Спасибо вам, Василий Васильевич!
Разбуженная голосами, из угла выползла Пуля. Зевнула, высунув розовый язык. Потом негромко тявкнула, точно вопрошая: «Чего не спите, люди добрые?
— Сейчас, сейчас ляжем, Пулечка, — поспешил успокоить ее Васютин. — Ты только, Женя, голову смотри не вешай. Мало ли, что удачи полной не получилось. Удача — дело наживное. Молод ты. Еще всего добьешься! Ну, а теперь будем спать. Рядышком ляжем и превосходно выспимся. И не думай, что стеснишь меня. Нисколько не стеснишь. И вообще считаю — гроза разразилась вовремя. После нее куда как легче станет дышать.
Гроза была еще на подходе, когда Сагайдачные возвращались из цирка. Только успели подняться в номер, как сверкнула, грянула, разразилась. Гришу застали у настежь раскрытой балконной двери. Ему было страшно, при вспышках молнии он вздрагивал, но отступать не хотел. Дождевые струи хлестали все размашистее, и Анна крикнула:
— Закрой скорее, Гриша! Комнату зальет!
Но Сагайдачный не разрешил. Обняв сына за плечи, он шагнул с ним вплотную к порогу:
— Так-то, брат. Приучайся.
Все же Анна настояла, чтобы закрыли дверь. Тогда забарабанило по стеклу — сильно, шумно. А в номере сухо, люстра светит матово, ковер под ногами глушит шаги.
