Момент был коротким, но острым. От внимания артистов не могло ускользнуть, как непримиримо скрестились взгляды Костюченко и Сагайдачного.

— Повремените, товарищи, — сказал Костюченко. Перешагнув барьер, он ощутил под ногами непривычную опилочную мягкость и остановился. — Товарищи оркестранты, и вас прошу спуститься!

Вскоре все собрались. И с интересом ждали дальнейшего: не так уж часто можно увидеть, чтобы директор цирка стоял посреди манежа.

— Хочу, товарищи, вернуться ко вчерашнему, начал Костюченко. — Возможно, кто-нибудь спросит, есть ли в том нужда? Нынешняя репетиция прошла гладко, без задержек, а потому, мол, и не к чему вспоминать про то, что позади осталось. Нет, не могу согласиться с этим. Всегда, при любых обстоятельствах надо нам соблюдать в своем доме человеческое достоинство, товарищами быть друг другу. Цирк — он ведь дом наш родной. Разве не так?

Отдельные голоса поддержали Костюченко, но не очень дружно — скорее удивленно или выжидающе.

— Ну, а если так — нельзя не вернуться к тому прискорбному инциденту, что произошел на вчерашней репетиции. Не знаю, как Сергей Сергеевич, а лично я, — Костюченко хотел добавить: «Как директор, как руководитель, я несу ответственность за все, что происходит в стенах цирка, и потому прошу принять мои извинения!» Но этих слов ему произнести не пришлось.

Неожиданно возле себя он увидел тяжело шагнувшего Сагайдачного. Шагнул, стал рядом с Костюченко. С шумом выдохнул воздух:

— Вот что, товарищи. Коли на то пошло, уж лучше я скажу. Я вчера погорячился, мне и в ответе быть. Сознаю, что по-дурному, неправильно себя повел. Не взыщите. Прошу прощения!

Эти несколько отрывистых фраз, как видно, дались ему нелегко. На лбу даже выступили капельки пота. Голову наклонил, точно желая скрыть дрогнувшее лицо. Не было артиста, который бы не ощутил усилия, сделанного Сагайдачным.

Так же, как и вчера, артисты стояли молча, но иное сейчас таилось в этом молчании. Вчера, накипев, оно разразилось взрывом негодования. Теперь никто не спешил подать голос. Когда же Вершинин попробовал, протиснувшись вперед, с наигранным смешком ободрить Сагайдачного: «Эка невидаль, Сергей Сергеевич! С кем не бывает!»— на него сердито зашикали, а Торопов даже плечом отстранил. Спрятав голову в студенистые плечи, Вершинин ошарашенно нырнул назад.

— Ну, а теперь, товарищи, и по домам пора, — улыбнулся Костюченко. — Отдохните как следует. Так, чтобы вечером быть в полной форме.

Вполголоса переговариваясь, украдкой озираясь на Сагайдачного (он продолжал неподвижно стоять), артисты начали расходиться. С ними вместе покинул зал и Костюченко.

Одна только Анна осталась возле Сагайдачного. Заглянув ему в лицо, поняла: не видит он ничего, далеко ушел куда-то мыслями.

Прошла минута, две или три, прежде чем Сагайдачный нарушил молчание.

— И с этим кончено, — жестко сказал он. — И с этим тоже!

— О чем ты, Сережа? С чем кончено? Перевел взгляд на жену. Тяжелым был взгляд.

— С чем кончено, Сережа?

— Со всем, что может помешать работе, — разъяснил он с угрожающей нотой. — Теперь-то я вплотную начну. Слышишь? Теперь-то и займусь новым аттракционом!

Едва начало смеркаться, как и перед зданием цирка, и на его фасаде вспыхнули многоцветные огни. Небо тускнело, покоряясь вечеру, и блеск огней возносился все выше, становился все заметнее. В излучении яркого света цирк обрел особую, ни с чем не сравнимую приманчивость. Разумеется, в первую очередь для детворы: еще засветло собралась она у запертых цирковых дверей.

Детвора безбилетная, но вездесущая, способная проникнуть в любую щелку, перехитрить самую зоркую билетершу. Детвора, не только успевшая наизусть затвердить сверху донизу всю цирковую афишу, но и безошибочно называющая каждого из проходящих мимо артистов. По-особому гордо чувствовали себя те ребята, что оказались соседями по дому с кем-либо из артистов. Слава безбилетным, но преданным цирку мальчишкам и девчонкам! Может ли цирк обойтись без них?!

Несколько позже оживление перекинулось к окошечкам билетной кассы. Казалось бы, какой смысл топтаться у этих окошечек, если еще за два дня до того над ними повисло неумолимое: «Билеты проданы!» Но нет, глухие к этому предупреждению, перед кассой собрались фаталисты (вернее, оптимисты). Каждый из них уповал на счастливый поворот судьбы: вдруг в последний момент расщедрится касса хотя бы входным билетом. Им тоже слава — стойко несущим вахту у запертого окошечка!

Вторую половину дня Костюченко безвыходно провел в цирке. И до того одолевали его всяческие неотложные дела, что в конце концов принужден был сконфуженно позвонить жене:

— Понимаешь, Оля. Честное слово, никак мне не выбраться! Слезно прошу: приходи одна. Я дам команду, чтобы тебя встретили на контроле!

Вечер сгущался все плотнее. Все отчетливее по окну кабинета пробегали цветные отблески. Совсем уже недолго оставалось до открытия сезона.

Негромкий стук привлек внимание Костюченко:

— Войдите!

Вошел оркестрант — тот самый, что столкнулся вчера с Сагайдачным.

— Извините, что беспокою, Александр Афанасьевич. Я лишь сказать хотел. Лишь признательность выразить, что защитить пожелали.

Неуверенно сделав два шага вперед, оркестрант повторил, что сердечно благодарен. Но вместе с тем, если разобраться.

— Не понимаю! В чем разобраться?

— Мы ведь и в самом деле на положении этих самых лабухов! — со вздохом признал оркестрант. — Кто мы такие в цирке? Временные. Осень наступит, и дела нет до нас!

— Странная постановка вопроса, — возразил Костюченко. — Разве ваше достоинство определяется тем, в каком штате и сколько времени вы работаете? Согласиться не могу!

Оркестрант, еще раз вздохнув, исчез за дверьми. «Экая чушь! — произнес про себя, поглядев ему вслед, Костюченко. И все же от этого разговора сохранил неприятный осадок. — Так ли я ответил? Убедительно ли, по существу ли?»

Следующим в кабинете появился Петряков.

Сам в прошлом цирковой артист, инспектор при случае охотно вспоминал: «Когда я работал акробаты!» (Почему-то именно так и говорил: акробаты). Цирковой народ ему симпатизировал. Петряков был работником опытным и толковым. И человеком был душевным, умел к каждому внимательно подойти.

— Как дела за кулисами, Григорий Савельевич?

— Нормально, Александр Афанасьевич. Вот только бы Багреевы не подвели.

С молодыми воздушными гимнастами, вопреки обычной своей покладистости, Петряков находился в неустанной борьбе. В периферийных цирках надзор за техникой безопасности, как правило, возлагается на инспектора манежа. Номер, с каким выступали Багреевы, требовал страховки, но Багреевы упорно ею пренебрегали и вызывающе заявляли, что не намерены «висеть на веревочке». Потребовались долгие уговоры, чтобы заставить их пользоваться лонжей. Однако и сейчас Петряков не был уверен, что гимнасты сдержат слово.

— Давеча, Александр Афанасьевич, прихожу на репетицию. А они, как видно, не ждали меня. Случись что, мне отвечать!

— Если хоть раз еще позволят себе самовольство — пишите на мое имя рапорт, — распорядился Костюченко. — И предупредите, чтобы не ждали поблажки. Еще что у вас?

Петряков доложил, что Васютин согласен выступать в дальнейшем вместе с Жариковым. Но сперва им надо срепетироваться, и потому на первых представлениях Васютин будет в паузах выходить один.

На том и кончили разговор. Уже в дверях Петряков напомнил Костюченко, чтобы после представления не забыл пройти за кулисы — поздравить артистов.

— Конечно, приду! Кстати, Григорий Савельевич, как вы считаете: чем вызвано вчерашнее поведение Сагайдачного?

— Видите ли, Александр Афанасьевич, — ответил, подумав, Петряков. — Мне и в прошлые годы приходилось работать в одних программах с Сергеем Сергеевичем. Артист основательный, работник дельный. Что же касается срыва. Оправдывать не собираюсь. Грубый, некрасивый срыв!