— Это из Управления внутренних государственных доходов, — сказал я. — Они интересуются, нет ли у тебя дополнительных источников дохода, кроме зарплаты в «Зеленой лавке», и оформлен ли ты официально в штат, и не работаешь ли ты где-то еще.

— Я, бля, умею читать, — сказал он. — Если ты вдруг забыл, я заново переводил Петрарку, когда ты читал гороскопы в журналах, водя по строчкам обкусанным пальчиком.

С меня хватит, подумал я.

— Оливер, ты ведь не уклоняешься от уплаты налогов? Знаешь, на самом деле, игра не стоит свеч.

— Ах ты Иуда. — Он смотрел на меня. Небритый, с красными воспаленными глазами. И вид у него, честно сказать, был не очень здоровый. — Ты, бля, меня предал. Донес.

По-моему, это было уже чересчур.

— Иуда предал Христа, — заметил я.

— И что?

— И что? — Я секунду подумал. Во всяком случае, сделал вид, что подумал. — Вероятно, ты прав. Кто-то точно донес. А теперь будем рассуждать здраво. Как ты сам думаешь, в чем они могут тебя обвинить?

Он уверил меня, что, кроме «Зеленой лавки», он больше нигде не работает, потому что это было бы нереально — тут в конце дня так упариваешься, что впору рубашку выжимать. Но до этого он действительно занимался работой за «черный нал» — раскладывал рекламные листовки по почтовым ящикам, работал курьером в видеопрокате «с доставкой на дом», которым владел некий таинственный мистер Биг, — и эти доходы он в декларации не указывал.

— Я же тебе все это говорил, в начале.

— Правда? Я что-то не помню.

— Могу поклясться, что говорил. — Он упал в кресло, и плечи его опустились. — О Господи, я уже даже не помню, кому я что говорил.

Странно. Раньше его это не волновало. Он мог по сто раз рассказывать тебе один и тот же старый анекдот — и прекрасно себя чувствовал.

— Давай спокойно подумаем, — сказал я. — В Управлении что-то на тебя явно есть. Но их интересует только, как собрать невыплаченные налоги, — при этих словах Оливер застонал, — а криминальная сторона их не волнует.

— Замечательно.

— Но тебе стоит задуматься. Если они захотят, они могут доставить крупные неприятности. Интересно, а тот человек, который на тебя донес, он знает о Налоговой горячей линии? А то могут быть сложности.

Оливер опять застонал.

— И еще нам, наверное, стоит побеспокоиться о ребятах из отдела НДС. Эти твои пиратские видеокассеты — это в ведении Управления таможенных пошлин и акцизных сборов. Вот кто может доставить по-настоящему крупные неприятности. У них есть право на обыск без ордера. Хлебом их не корми — дай ворваться к кому-нибудь в дом в пять утра и начать переворачивать половицы. Будем надеяться, этот шутник не знает про горячую линию НДС.

— Мудацкий Иуда, — повторил он.

— Да, хорошо. Это может быть кто-то из наших сотрудников. Из администрации. Или кто-нибудь из шоферов. Сосредоточься, Оливер. Подумай. Кто тебя так ненавидит? — спросил я весело.

МАДАМ УАЙЕТТ: Софи с Мари приехали ко мне в гости. Их привез Стюарт, на своей машине. Разумеется, я ничего не сказала.

Я, как всегда, испекла лимонный торт. Девочки его очень любят. Но Софи к нему не притронулась. Говорит, что не хочет есть. Я говорю ей: ну съешь хоть кусочек, порадуй бабушку. А она говорит, что она слишком толстая.

Я говорю:

— Где, Софи? Где ты толстая?

Она говорит:

— Вот здесь, — и показывает на талию.

Я смотрю на ее талию. И вовсе она не толстая. А вот логики в ее рассуждениях — никакой.

— Просто ты слишком туго затянула ремень — туже, чем обычно.

Нет, правда.

ОЛИВЕР: Я поднялся наверх на цыпочках и совершил редкий набег в нашу спальню. Спальня у нас наверху, окна выходят на улицу. Я вам не говорил? Но я думаю, вам уже рассказали. Кто-то вам все рассказывает, я не прав? Здесь ничто не удержишь в секрете — ни полсекунды. Иуда под каждой подушкой.

Прошу прощения, я… впрочем, ладно. Снаружи раздался какой-то громкий протяжный вой. Если мне повезет, то это какой-нибудь генетически модифицированный шершень-переросток, реагирующий на тепло, прилетел, чтобы добить меня coup de grâce.[152] Но оказалось, что это кое-что похуже. Coiffeur[153] с циркулярной пилой подстригал араукарию миссис Дайер — нет, не coiffeur, a boucher.[154] Ее тонкие пальцы, ее благородные руки, а потом ствол с обрубленными ветвями, — пила безжалостно расчленяла все. У меня было такое чувство, что из меня тянут душу. «Пусть ее чахлая араукария зеленеет, цветет и пахнет», — мне казалось, что эту молитву я произнес лишь минуту назад.

Это знамение? Кто знает? В le bon vieux tems,[155] когда мы со смехом катились на лыжах по прошлогоднему снегу, знамением было все. Звезда, упавшая с бархата неба, белая сова, просидевшая ночь напролет на сожженном молнией дубе, банальные волки, воющие на кладбище — может быть, мы и не знали, что они предвещают, но мы знали, что это знамения. Сегодня падающая звезда — это петарда, которую запустил сосед, белые совы живут в зоопарке, а волков, прежде чем выпустить вновь на свободу, отучили выть на луну. Предвестники судьбы? В нашем измельчавшем царстве разбитое зеркало означает только скорый поход в ближайший магазин, чтобы купить себе новое.

Ну хорошо. Наши знамения и знаки стали более локальными, а расстояние от знака до ознаменованного события сократилось до нуля. Ты наступаешь на собачье дерьмо — вот тебе и знамение, и беда в одном флаконе! Автобус ломается, мобильный телефон не работает. В соседнем дворе рубят дерево. Может быть, это значит только, что автобус ломается, телефон не работает, а дерево рубят. И ничего больше.

СОФИ: Свинья. Толстая свинья.

ДЖИЛИАН: В тот день мы не слушали радио. И почти не разговаривали — после той вспышки Элли. (Кстати, что вы об этом думаете? Странно, правда? С чего бы такая обида? У нее не было повода обижаться — мы вели себя с ней как со взрослой, разумной женщиной, а не как с маленькой девочкой. Все было корректно и честно.) Но как бы там ни было, мы почти не разговаривали, и тишина была напряженной и неуютной, и каждый раз, когда Элли брала свою чашку с кофе, раздавался слабый звон — у чашки отбилась ручка и кольцо Элли звякало о фарфор. Просто тихий периодический звон, но он мне напомнил… Элли не замужем и не обручена; сейчас у нее, кажется, нет никого, кроме Стюарта, и их отношения, насколько я понимаю, достаточно нерегулярны (может, она поэтому обижается?), но она носит обручальное кольцо на среднем пальце на левой руке. Я тоже так делала в свое время, чтобы отваживать нежелательных ухажеров, чтобы не объяснять, почему мне не хочется заводить никаких знакомств, чтобы прикрываться незримым присутствием воображаемого бойфренда, чтобы защитить свое личное пространство в те минуты, когда тебя воротит от одного только вида мужчин.

Обычно это срабатывало, и дешевенькое колечко, купленное у уличного торговца, имело силу магического талисмана, когда надо было отвадить какого-нибудь навязчивого кавалера. Разумеется, я не помню, сколько их было — таких вот случаев. Я помню только те случаи, когда кольцо не срабатывало. Когда кавалер попадался настырный и пер напролом, как лось. Когда он в упор не видел кольца, даже если ты тычешь кольцом ему в нос. Он не являл чудеса проницательности и не догадывался, что это обман — просто упорно отказывался принимать во внимание этот досадный фактор. Не замечал, как ты снисходительно улыбаешься, изображая, что ты не принимаешь его всерьез. Не замечал, что он тебе категорически неинтересен. Просто, как я уже говорила, пер напролом. Вот — я, а вот — ты, здесь и сейчас — такой был подтекст. И каждый раз это меня возбуждало. Что-то было в этом… привлекательное и даже опасное. Держалась я холодно и надменно, но внутри вся горела. И они, наверное, это чувствовали.

Не поймите меня неправильно. Я не из тех женщин, которым «нравится подчиняться напору». Мысль, что мужчина ворвется без приглашения в мою жизнь и станет все за меня решать, меня вовсе не привлекает. Лучше я буду сама за себя решать. Я не люблю мужчин-завоевателей и не люблю им уступать. Я говорю о другом. О том мгновении, когда кто-то вдруг возникает рядом и говорит без слов: «Вот — я. А вот — ты. Что тут еще говорить?». Как будто тебе открывается некая глубинная истина, и все, что тебе надо сделать, это ответить: «Да. Наверное, это правильно».