Она улыбнулась.

СТЮАРТ: Сегодня я прочитал в газете про один жуткий случай. Случай действительно жуткий, и я вам очень советую — если вы человек чувствительный — пропустить следующие абзацы.

Это случилось в Америке, хотя могло бы случиться в любом другом месте. Я имею в виду, что Америка — это гиперболизированный вариант любого другого места, вы не согласны? Но как бы там ни было, вот история. У молодого парня умер отец. Парню было чуть-чуть за двадцать. Девушка этого парня была в круизе, когда у него умер отец, и она вполне резонно рассудила, что раз отец уже умер, а не умирает, она уже ничем не поможет, и не стала прерывать путешествие и возвращаться домой, чтобы утешить своего друга. А парень — тоже, возможно, вполне резонно, — очень обиделся и решил, что это было предательство. Такое предательство, которое невозможно забыть и простить. И он дал себе слово, что причинит ей столько же боли, сколько пережил сам. Он хотел, чтобы она тоже узнала — как это больно, когда умирает близкий человек.

Вы уверены, что хотите читать дальше? На вашем месте я бы не стал продолжать. В общем, парень женился на девушке, и они решили завести ребенка, и она забеременела, и родила, и он дождался, пока она не осознает себя матерью и не привяжется к ребенку, а потом убил маленького. Обернул ему голову пищевой пленкой и дал ему задохнуться. Потом он снял пленку и перевернул малыша личиком вниз.

Я вас предупреждал, что это кошмарный случай. Несколько месяцев молодая мама была в полной уверенности, что ребенок умер от СВСМ, синдрома внезапной смерти младенцев. Так сказал врач. Но в один «прекрасный» день ее муж пошел в полицию и признался в убийстве. Почему, как вы думаете? Совесть заела? Может быть. На самом деле, я лично не очень верю в угрызения совести. Во всяком случае, если судить по тому, с чем я сталкивался лично. Ну хорошо, может быть, его и вправду заела совесть. Но, скорее всего, он просто хотел причинить еще больше боли своей жене. Если бы она думала, что ребенок умер от СВСМ, она бы винила Судьбу или случай. Но теперь она узнала, что это была не Судьба. Это было нарочно. Человек, который, как она думала, ее любит, и которого она тоже любила, хладнокровно убил их ребенка, чтобы сделать ей больно. Можно себе представить, что она почувствовала в тот момент.

Жуткий поступок, страшный. Я ни в коем случае его не оправдываю. Я просто хочу сказать, что самое страшное заключается в том, что по-своему этот поступок был вполне обоснован. По-своему. Извращенно, кошмарно — но все-таки обоснован.

ОЛИВЕР: Генетический сбой. Изъян ДНК. Удар хлыстом. Признаюсь, мне нравится эта идея. Заставляет задуматься. Человек. Существо без разумных причин для существования. В прежние времена он сам находил/создавал причины. Во времена мифов, легенд и героев. Когда мир был большим и в мире вмещалась трагедия. Сейчас? Сейчас, заслышав удар хлыстом ДНК, мы встаем в стойку на опилках цирковой арены. Человечество измельчало, что теперь для него трагедия? Жить, как будто у нас есть свобода воли, зная, что ее нет.

17. Член на блюдце среди драхм

АНОНИМНОЕ ПИСЬМО ВСЕМ, КОГО ЭТО МОЖЕТ КАСАТЬСЯ, В НАЛОГОВУЮ ИНСПЕКЦИЮ РАЙОНА № 16

Доводим до вашего сведения, что Оливер Рассел, проживающий по адресу Сент-Дунстан-роуд, дом 38, район N16, уклоняется от уплаты налогов. Он работает в компании «Зеленая лавка» (главный офис располагается по адресу Риал-роуд, дом 17) на должности водителя, и его начальник, владелец компании, мистер Стюарт Хьюз, платит ему наличными. Кстати сказать, Рассел и мистер Хьюз — старые друзья. Насколько мы знаем, сейчас мистер Хьюз платит Расселу 150 фунтов в неделю наличными. У нас также есть основания полагать, что Рассел занимается распространением пиратского видео, а также разносит рекламные листовки индийских закусочных и тому подобное. Надеюсь, вы понимаете, что при сложившихся обстоятельствах я не могу подписаться иначе, как:

Обеспокоенный представитель общественности.

ОЛИВЕР: Доктор Робб — очень приятная женщина, правда? Как будто, когда человек приятный, это что-то меняет.

Она хорошо слушает, но мне не хочется говорить.

Она говорит, что это нормальное и естественное состояние для депрессии — когда ты уверен, что лучше тебе не станет. Я отвечаю, что когда ты уверен, что лучше не станет — это естественный и нормальный вывод, проистекающий из того, что лучше тебе не становится.

Она спрашивает об утрате либидо, и я пытаюсь быть галантным.

Хотя я всегда стараюсь сделать ей приятное. Отвечаю «да» на все ее вопросы. Плохо сплю — да, рано просыпаюсь — да, теряю интерес к жизни — да, мне трудно сосредоточиться — да, утрата либидо — смотри выше, плохой аппетит — да, плаксивость — да.

Она спрашивает, много ли я пью. Я говорю: недостаточно, чтобы развеселиться. Мы говорим о выпивке. Кажется, алкоголь — это депрессант. Но она выясняет, что я пью не так много, чтобы причиной моей депрессии был именно алкоголь. От одной этой мысли уже хочется впасть в депрессию, правда?

Она говорит, яркий солнечный свет помогает бороться с депрессией. Я говорю: а жизнь есть противоположность смерти.

Только сейчас до меня дошло, что в моем пересказе она похожа на нудного пресного бюрократа. Но это не так. Она — очень хорошая и душевная, лучшая из представителей этого племени «тех, кто строит догадки». На самом деле, если бы не утрата либидо…

Она спрашивает меня про смерть мамы. Ну, что я могу сказать? Мне тогда было шесть лет. Она умерла, а потом отец на меня озлился. Потому что она умерла. Бил меня и все такое. Потому что я ему напоминал о ней.

Да, я мог бы преподнести традиционный букет из далекого детства — Ее Запах, Когда Она Целовала Меня На Ночь; Как Она Трепала Меня По Волосам; Как Мы Купались В Старом Доме, — но я не знаю, какие из этих воспоминаний — мои, а какие — почерпнуты из Энциклопедии Ложной Памяти.

Доктор Робб спрашивает меня, как она умерла. Я говорю: в больнице. Я не видел, как это было. Для меня все было так: еще на прошлой неделе она каждый день отводила меня в школу и забирала после уроков, а на следующей ее уже похоронили. Нет, я не ходил к ней в больницу. Нет, я не видел, как она лежала в гробу, Еще Краше В Смерти, Чем Была При Жизни.

Я всегда был уверен, что она умерла от сердечного приступа — от чего-то взрослого и загадочного. Меня больше смущали «что» и «почему», нежели «как». А когда, годы спустя я спросил про подробности, мой батюшка-палтус затянул свою старую караоке заброшенности и печали.

— Она умерла, Оливер, — вот все, что когда-либо изрекал старый подлюга, — и все лучшее во мне умерло вместе с ней.

И вот тут он говорил чистую правду.

Доктор Робб спросила, очень сочувственно и осторожно, существует ли вероятность, что моя мама покончила с собой.

Похоже, что тут все серьезно, вы не находите?

СОФИ: У меня был план, и в следующий раз, когда мы со Стюартом остались один на один, я спросила, можно ли нам с ним поговорить.

Обычно я так не спрашиваю, и я знаю, что когда ты так спрашиваешь, тебя слушают. Он сказал: разумеется.

Я сказала:

— Если что-то случится с папой…

Он перебил меня:

— С ним ничего не случится.

Я сказала:

— Я знаю, что я еще маленькая. Но если что-то случится с папой…

— Да?

— Вы не станете моим папой?

Я внимательно наблюдала за ним, пока он думал над моими словами. Он не смотрел на меня и поэтому не видел, что я за ним наблюдаю. В конце концов, он повернулся ко мне, обнял и сказал:

— Конечно, я стану твоим папой, Софи.

Теперь мне все ясно. Стюарт не знает, что он мой папа, потому что мама ему ничего не сказала. Мама не хочет в этом признаваться — ни мне, ни ему. Папа всегда относился ко мне как к родной, но он, наверное, что-то подозревает, правильно? Вот почему он впадает в уныние.

Значит, во всем виновата я.

СТЮАРТ:

— Это еще что за хрень?

Давно я не видел Оливера таким возбужденным. Он размахивал письмом у меня перед носом, так что я — вполне очевидно — никак не мог разглядеть, что именно это было. Вскоре он успокоился или — верней — утомился. Я взглянул на документ.