— Боже… несчастная девочка…

— Кто-то крепко постарался. Какой-то мерзавец, — уточнил он. — Надо быть законченным подонком, чтобы устроить такое девушке… Когда парня кастрируют, у него вместе с возможностью по крайней мере исчезают и желания. А она…

Он отвернулся, наклонился, занялся полузастегнутой пряжкой.

— Значит, бежишь? — Он не ответил. — Даже не попрощавшись? Слова не сказав?

— Я напишу, — пробормотал он.

— Да? Никак кровью на двери? — Петунка подошла ближе, но не пробовала заглянуть ему в глаза. — Она любит тебя, Дебрен. Она мост своей любовью переломила, а это был чертовски крепкий мост. Возможно, самый крепкий во всем Морваке.

— Знаю.

— Знаешь? А ты знаешь, что сердце у нее разорвется, если ты сбежишь?

— Не разорвется, — прошептал он. — Вы, женщины, народ крепкий. Ты слышала, бельницкую княжну и дубиной не перешибешь.

— Но ты же, дурья голова, любишь ее!

Он наконец обернулся — нельзя же до бесконечности возиться с застежкой.

— Именно поэтому, — сказал он. — Мы знакомы сто клепсидр. Может, у нас пройдет. Есть эликсиры, гипноз, водка, наконец… А если я с ней останусь… Она мне не писана, Петунка. Ни одному чародею не предназначены княжны. За детьми от такой связи весь мир станет охотиться, как за бешеными псами. Нельзя объединять власть с магией. Запрещают законы, людская зависть, страх… Нам пришлось бы скрываться до конца дней. А после — и нашим детям.

— Детям? Она же не может лишиться девственности!

— Она хотела бы стать матерью. Все вы… Я знаю, что она мечтает об этом. О теплой постели, о цветах за окном, о детях, семье. О нормальном доме. Как и любая другая. А я ей этого не дам. Я обманывал себя тем, что, возможно… Но нет. Впрочем, в ее понятии нормальный дом — донжон, подъемный мост и стены вокруг. Она — княжна.

— Чепуху несешь.

— Княжна. И очень хорошо, что княжна. Потому что для нее это единственный шанс. Когда-нибудь, возможно, она найдет королевича или хотя бы богатого владыку. Кого-то, кто истратит уйму денег на чародеев и опыты с ее поясом. Только бы она до срока не подмочила свою репутацию. А женщина, которая с второсортным чароходцем путается… Я лишил бы ее шанса на счастливую жизнь, если б продолжал все это и дальше.

— Она тебя любит. — Дебрен пожал плечами. — Ты, черт побери, спал с ней! Ты, как ни говори, кое-чем обязан девушке, которая пошла с тобой в ложе!

— Знаю, — согласился он. — Вот я и возвращаю долг.

— Удирая, пока она спит?! Засунь себе в задницу такую расплату! — Петунка схватилась за узду, обеими руками прижала ее к груди. — Не пущу! У тебя есть… обязанности! Раненые под наблюдением.

— Ничего с ними не случится. Ты еще намучаешься, пробуя Збрхла в постели удержать. — Взгляд Петунки слегка смягчился. — Дропу крыло я подправил, должно хорошо срастись. А Ленда… Ее оглушило, вот и все. Если б я ее не усыпил, она бы здесь уже… Ну, может, шрамы около пояса останутся. — Он на несколько мгновений замолчал, нахмурил брови, пораженный неожиданной мыслью. — Слушай. Та надпись на дверях… Я ее почти… Как ты думаешь, если я напишу, что она изуродована и больше мне не нравится… Она поверит?

— Кретин, — грустно сказала Петунка.

— Уже и сейчас у нее там не очень хорошо. Пояс вроде бы чудесный, а пролежней наделал, рубцов… Она наверняка начнет комплексовать из-за этого.

— Дебрен, если она тебе кажется некрасивой в промежности, то иди разбуди ее и скажи это ей прямо в глаза. Только сначала протри как следует свои лживые зенки.

Он не двинулся с места, но глаза протер.

— Не могу, — прошептал он.

— Потому что нет ни одного кусочка Ленды, который бы тебе не нравился? — скорее утвердительно, чем вопросительно сказала она.

— Я спас ей жизнь. Тогда, теперь… Даже если она сумеет рассуждать, ей гордость не позволит. Она княжна, гонор — чертовский. Я знаю, что она скажет. «Насрать мне на траханье, детей и замки. Я опутала тебя чарами, ты меня любишь, ты сражаешься за меня, поэтому буду твоей…»

— …Потому что и я тебя люблю, — докончила Петунка.

— Я не стану портить ей жизнь.

— А ты испортишь. Если залезешь на этого чертова коня. Задницу себе тоже подпортишь, — добавила она с мстительным удовлетворением. — У тебя опять кровь из порток течет.

Он слегка пожал плечами, наклонился над кормушкой. Взял подушку, положил на седло. Петунка тут же покраснела.

— Холодный, бесчувственный чурбан, — буркнула Петунка. — Уже все распланировал, да? Ленду присватать какому-нибудь старому хрычу, которому пояс уже не помеха, потому что свое орудие он только в нужнике использует. А для себя — гипноз, эликсир — и айда по борделям?! С глаз долой — из сердца вон? И ты уверен, что этого хватит? Так я тебе скажу, что может не хватить! Что она может за ведро и петлю схватиться! А ты слезы лить будешь всякий раз, когда из-под шлюхи вылезешь. Потому что если она тебя по полдня самой наичудеснейшей жопой объезжать будет и сиськами восьмерки крутить, все равно ты не получишь ни капли того, что дала бы Ленда одной только своей улыбкой! Так тоже бывает, глупец!

Кусая до боли губы, Дебрен взобрался на коня. Вороной радостно повернул к воротам.

— Дроп покажет, где искать Пискляка, — буркнул он, не глядя на Петунку. — Я поеду через Грабогорку, получу аванс и скажу, чтобы подождали неделю. Ты успеешь послать Гензу сначала за упряжкой, потом за грифоном. Теперь, когда дорога открыта, у тебя не будет сложностей с кредитом. Желающие в очередь выстроятся.

— Дебрен, не оскорбляй меня под конец. Думаешь, я возьму хотя бы денарий из тех девяноста?..

— Не ты, — мягко проговорил он. Тронул коня пяткой, медленно направился к выходу. — Ленда. Это для нее.

Петунка шла за ним следом до самых ворот. Открытых, смело глядящих на лес, в котором не было грифонов и нетопырей, над которым не висело двухсотлетнее проклятие. День был прекрасный, подушка мягкая. Ягодицы почти не болели. В Грабогорке его ждали десять золотых монет. Живи — не хочу!

— Она гордая. — Петунка тоже была гордой, поэтому остановилась в воротах, на символической границе. — Ты на это рассчитываешь, да? Что она умоется своей гордостью и втихую, в уголке, слезы выплачет? Забудет о тебе, баран дурной?

Он медленно ехал через сугробы, повторяя про себя, что день прекрасен и жизнь хороша.

— Как же! Это моя сестра! Ты ее еще не знаешь?

Копыта цокали по замерзшей земле, солнце приятно пригревало щеку.

— Надо топор спрятать, она мне дров на всю зиму наколет! Как наша прабабка!

Он ехал, не оборачиваясь, но очень хотел обернуться, потому что своей злостью Петунка, пожалуй, как никогда, напоминала ему Ленду.

— Засунь себе в задницу свои девяносто дукатов! Она не выдержит без тебя, слышишь? И смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! Я княжна, черт вас всех побери!

Светило солнце, дорога была узкая, но дальше за этой дорогой раскинулся бесконечно широкий просторный мир. С миллионами девушек, из которых каждая вторая, пусть даже и десятая, раздвинет ноги перед чародеем. А каждая сотая, пусть даже и тысячная, откроет сердце. Надо быть дураком и мерзавцем, чтобы теперь оглянуться. Еще несколько шагов — и он окажется среди пихт. Он выдержит.

— А плату лучше забери себе всю! — настиг его крик Петунки. — Потому что говнохранилища у нас здесь нет, и ей придется по околице мотаться, чтобы освободиться от твоего сраного подаяния!

Миллионы женщин. Наверняка найдутся высокие, лишь малость пониже его. Крепкие и худощавые. Черноволосые и с глазами чуточку синими и чуточку зелеными. Языкастые и грубоватые снаружи, а внутри…

Чума и мор! Другой такой нигде… Нужны миллиарды, а мир, хоть вроде бы круглый и гораздо больше, чем тот, который рисовали на древних картах, слишком мал, чтобы прокормить миллиарды людей. И так будет всегда.

— Дебрен, подожди!

Он натянул узду, но не обернулся. Из-за этих чертовых слез ее фигура слишком расплывалась у него в глазах, слишком походила на фигурку сестры.