Когда мы говорим "народ", мы не разумеем под этим словом какой-нибудь отдельный класс, какой-нибудь отдельный разряд общества или народа, мы разумеем весь народ в его целом, как говоря "лес", мы не забываем сосну и ель, хотя бы лес был смешанный, а не хвойный и почти сплошь состоял из березы и осины.

Народная воля есть воля всего народа, а не крестьян только и не рабочих только. Народная жизнь есть сложное единство, и, говоря о народной воле с благим разумением, а не с желанием партийной подмены понятий, мы никак не можем не видеть, что нередко те разряды людей, которые стоят довольно далеко от так называемого народа, от так называемых рабочих, думают и поступают гораздо соответственнее с благом народным, чем сам этот народ. И отдельные люди, которые силой ума, таланта, гения, труда и самопожертвования являют действенное начало жизни, гораздо более воплощают в себе истинную народную волю, чем многотысячная народная толпа, забывшая о задачах великого народа и руководящаяся личным животным страхом и личными выгодами классовых интересов.

Когда мы говорим, что Ломоносов - отец литературы русского народа и Пушкин - краса и гордость русского народа, мы совсем забываем в эту минуту, что Ломоносов был крестьянином, а Пушкин - дворянином. Они делали общее народное дело с такой силой, с такой искренностью, с таким талантом и самозабвением, что оба одинаково дороги каждому русскому, кто их знает; и, пожалуй, Пушкин - кстати, чрезвычайно гордившийся и даже кичившийся своим дворянством,- много больше понял душу русского народа, чем Ломоносов, и стихи Пушкина, живая песнь русской народной, всенародной души, ближе и милей крестьянскому мальчику в школе, чем стихи Ломоносова или хотя бы Кольцова.

Или же это не так? Ведь это так, воистину, ведь это точная правда.

И Кольцов, и Никитин, и Суриков вышли из простого народа, но они не сделались великими поэтами русского народа, ни один из них не стал глашатаем русского народа, каким стал несравненный, единственный Некрасов, опять-таки дворянин, а не крестьянин и не мещанин,- другой пример того, что нет крестьян и дворян, нет преимуществ и ограничений там, где делается великое дело творчества, и кажущийся близким может быть далек, и кажущийся далеким может быть близок.

Зачем же до сих пор мы не хотим понять столь очевидной лучезарной истины? Зачем в сумасшедшем ослеплении русские люди строят вражьи перегородки между собой?

Ведь все понятия перевернулись вверх дном за эти последние полгода. Не в благом смысле, не в смысле освещающей и опрокидывающей Революции, а в смысле простого бесчинства и окончательной глупости, соединенной с предательством. Мы говорим "власть", но у нас нет власти, ибо где двоевластие, там не властен ни один ни другой. Мы все говорим и знаем это, но вот снова и снова двухголовый сиамский близнец верховодит. А вы помните, как кончилась история двух сиамских близнецов? Один из них был кроток и трезв, другой был бранчлив и любил пьянствовать. Этот другой, наконец, допьянствовался до того, что у него сделался злокачественный нарыв, и оба померли от заражения крови. Как бы и с нашими сиамскими близнецами этого не случилось, если опытный хирург вовремя не разделит их. И уже очень малых размеров стало это "вовремя".

Мы говорим "завоевания Революции". Можно радоваться, и я безмерно радуюсь, что Революция смела царизм. Но миллионы ленивых, недобросовестных и грубых царьков, которые самодурствуют во всех городах и деревнях, во всех сферах русской жизни, это, надеюсь, нельзя назвать завоеванием Революции. И к числу благодеяний Революции нельзя отнести, конечно, ни развращение нашего войска, ни ежедневную низость самосуда, ни предательство и дезертирство, ни разгром нашей промышленности, ни полный развал народного хозяйства, ни бесстыдную корысть отдельных разрядов населения, требующих себе все новых и новых приплат, ни надменную наглость в обращении человека с человеком, ни беззастенчивое разгильдяйство и лентяйничанье, ни лживость, которая овладела всеми. Да, лживость и бессовестность. Русские люди столько наговорили слов за эти полгода, что они давно говорят слова, в которые не верят.

Революция хороша, когда она сбрасывает гнет. Но не революциями, а эволюцией живет мир. Стройность порядка - вот что нужно нам как дыхание, как пища. Внутренняя и внешняя дисциплина, и сознание, что единственное понятие, которое нужно сейчас защищать всеми силами,- это понятие Родины, которое выше всех личностей, и всяких классов, и всяких отдельных задач, понятие настолько высокое и всеобъемлющее, что в нем тонет все, и нет разно чувствующих в нем, а только сочувствующие и слитно работающие - купец и крестьянин, рабочий и поэт, солдат и генерал.

Революция есть гроза. Гроза кончается быстро и освежает воздух, и ярче тогда жизнь, красивее цветут цветы. Но жизни нет там, где грозы происходят беспрерывно. А кто умышленно хочет длить грозу, тот явный враг строительства и благой жизни. И выражение "защищать Революцию", должен сказать, мне кажется бессмысленным и жалким. Настоящая гроза не нуждается в защите и подпорках. Уж какая ж это гроза, если ее, как старушку, нужно закутывать в ватное одеяло.

В великой стране должно быть правительство народной воли, правительство сильных личностей, опирающихся на свой талант, на свою волю и на такое понимание всенародности, в котором нет места злобному лязганью жадных челюстей и разжиганию ненависти класса против класса. Не правительство благоусмотрения полюбим мы и будем посильно поддерживать или посильно разрушать, а правительство твердой власти, стройного порядка, людей истинного дела, людей таланта, и притом людей, которые, обвиняя кого-либо, не утаивают от всеобщего сведения обвиняющих слов другой стороны.

1917. 3. IX

Три меры, три чары, три долготерпения. Вряд ли в человеческой душе есть больше. Можно и в важном деле снести одну ошибку, можно примириться и со второй, нельзя не видеть при совершении третьей, что их случится еще несчетное количество, если продолжишь доверяться ошибающемуся.

Можно простить один низкий поступок, усматривая смягчающие вину случайности, можно простить и повторение его, ибо трудно не впасть в прежний грех, но, когда одно и то же низкое преступление совершается одним и тем же в третий раз, явно, что здесь система, и против такой предосудительной системы нужно и должно применить грозную систематику.

Долго ли История прощает великому народу, упорствующему в своих заблуждениях и в своей некрасивой слепоте? Долго, очень долго, порою даже как будто и слишком долго, но скоро приходит кара, как бы долго ни длилось это долготерпение Истории. Каждый самый долгий срок легко распадается на три основные момента, на три роковые срока, и оттого, что между первым и вторым сроком проходила тягучая длительность, упорствующие обычно не видят, что вторая тягучая длительность есть быстро уменьшающаяся мера между вторым сроком и третьим, между вторым рубежом и последним.

Первая страшная ошибка была, когда первую Пасхальную радость всеобщего освобождения лишили свойств всенародности и превратили в частичную распрю сословий и отдельных кучек, извратили праздник свободы, лишив его чувства любви и зажегши ненависть,- как будто не вся великая страна свергала иго, как будто не все сословия хотели свободы, как будто были какие-то поддающиеся точному историческому учету числа, указующие, кто больше, кто меньше дал движения великой лавине, как будто можно летящий ветер схватить и превратить в арифметику, где все числа дерутся друг с другом.

И, вместо того чтобы внутри была любовь, а ненависть направлялась острием лишь вовне, к несомненному врагу, идущему с насилием, внутри поселили злую вражду, а насилию, идущему извне, от несомненного врага, дали расти и крепнуть и приходить вовнутрь нашего дома под личиной.

Вторая страшная ошибка была в том, что ту святыню, которая называется воинской честью, воинской дисциплиной, воинским долгом, искусили, затмили, развратили, затоптали. И солдат, которые были людьми темными, наполнили ложью и злобой, не дав им никакого благого духовного хлеба, и офицеров, которые продолжали стоять на правильной точке зрения, продолжали опираться на чувство чести и хотели защищать родину, разъединили с солдатами и оклеветали. И войско превратилось в стадо. И позор всей страны стал безграничным. И понятие "солдат" утратило всякий смысл, какую-либо красоту и достоинство.