А что до дневника…. Лерка очень любила такие вещи: изобразить, чего нет. Вот попросите ее представить себе разговор с Зевсом, она вам тут же все изобразит. Я же говорю, ей бы в ролевые игры играть. В школе, я помню, она писала себе письма и сама отвечала. В сущности, она ведь была очень одинока. И в школе у нее друзей не было. Ну, я только. Да и то, отношения у нас были больше поверхностные, в душу мы друг к другу не лезли. Вот она и придумывала себе жизнь.

А что она там в дневнике понаписала, не воспринимайте это всерьез. Она могла и не такое написать. У них в семье вообще было принято придумывать разные глупо-сти. Они то прозвища друг другу давали какие-то странные, знаете, папу у них звали Мурзиком, потом Бамбром, а маму — Лебедяшкой. А то они вдруг вывешивали ящик для переписки с выдуманными личностями. С другой стороны, они жили гораздо весе-лее, чем другие знакомые мне семьи.

Суббота

Из дневника Валерии Щукиной. Суббота, 8 декабря.

Я спала допоздна, просыпалась и, ленясь вставать, снова засыпала. Снилась мне всякая ерунда. Неприятная такая ерунда, противная. Я проснулась с тяжелой головой, было уже одиннадцать. За окном царила хмарь.

Завтракала я долго, пила чай и читала Фаулза. А потом пришел Валерка. Он с самого начала был какой-то не такой. У него лицо было — "в себе". Такое лицо у него было, когда я увидела его впервые. Единственное, что мне приходит на ум, когда я пы-таюсь описать его, это кантовская "вещь в себе". Никто этого Канта бедного не пони-мает, но до чего же выражение хорошее он выдумал. Валерка вообще именно "вещь в себе", он такой, его и Саша понять не может до конца. Но обычно он приходит ко мне, и лицо у него доверчивое, как у ребенка, глаза доверчивые, а теперь вдруг снова замк-нулась — не как закрывается дверь, а как затягивается просвет в облаках: открылось бы-ло и повеяло голубизной, но миг, и окно затянуло, и повсюду лишь мокрая серь.

Валерка принес бутылку коньяка, сам же почти все и выпил. Сколько в него спиртного вмешается, это же просто ужас. Он уже пьяный был, когда вдруг привязался ко мне.

— Знаешь, Лера, — сказал он, — чего я никак не могу понять? Что тебе от меня нужно? Ты пускаешь меня каждый день, а мы знакомы знаешь сколько? Восемь дней. Восемь дней, ясно? Некоторых за это время и в постель не уложишь, а ты мне позволя-ешь у себя чуть ли ни жить. Почему?

— Валера, что случилось? — спросила я шепотом.

— Я хочу — знать….

— Что знать?

— Ты не хочешь принимать от меня подарки. Позволяешь мне звонить даже поздней ночью, приходить в любое время, ни разу не попрекнула меня. Что тебе нужно от меня, Лера? Восемь дней, какие, на хрен, чувства могут проснуться за такое время? Что же тебе нужно?

— Валерка, ты с ума сошел?

Он опустил голову, обеими руками провел по волосам. Лицо его переменилось, стало усталым и совсем юным. Смешной он такой, и диковинный, в иные минуты он похож — до странности — на измученного подростка. А ведь ему скоро сорок.

— Валер, — сказала я, уже злясь, — ведь я даже не знаю, где ты живешь. Если ты не придешь больше, я даже не смогу разыскать тебя.

— Через Сашку, — буркнул он.

— Я не буду тебя искать. Если ты скажешь, что не хочешь меня видеть, я не буду тебя искать.

— Действительно не будешь?

— Нет.

— У тебя есть что-нибудь выпить?

— Н-нет, — я аж заикаться стала от неожиданности, — Тебе и так уже хватит, Ва-лерка.

— Мамаша нашлась… — пробормотал он.

— Что на тебя нашло? — спросила я. Он уже отходил, становился таким, как обычно.

— Лер, — начал он так, будто и впрямь собирался мне что-то сказать серьезное. Запнулся. Пробормотал, — Я спать хочу. Я лягу, ладно?

И посмотрел так — светлым тихим взглядом снизу вверх. Так ребенок смотрит на свою мать. Я постелила ему в спальне, задернула шторы, погрузив комнату в зеленый полумрак, а сама эмигрировала в зал и стала там смотреть телевизор.

Отчего-то я постоянно сижу и жду, когда Валерка проснется: и правда, устроил из моей квартиры себе спальню. Чего там по телевизору шло, я даже и не заметила, так, какие-то рожи говорящие. Я и не думала, и телевизор не смотрела, а чем я занималась, я и сама не пойму. Сначала я думала о своих родителях, но не всерьез, а совсем чуть-чуть. Просто вспомнилось мне, как папа покупал эту стенку, а мама она не понрави-лась. А потом у меня в голову все кружились и вертелись обрывки разных стихов, я их и не вспоминала, а они сами просто крутились, как крутиться в голове порой навязчи-вая реклама. А потом я услышала, как Валерка меня зовет.

Он был сонный, растрепанный. Лежит наискосок на кровати, одна рука свеси-лась, и смотрит на меня заспанными глазами.

— Ты что?

— Посиди со мной, — и голос такой глухой, вялый, сонный.

Я села на край кровати, Валерка сдвинулся, поерзал, устроил голову у меня на коленях и затих.

— Спи, — сказала я недовольным шепотом.

— Лучше расскажи мне стихотворение.

Перед словом «стихотворение» он вздохнул, словно ему не хватало воздуха.

— Какое?

— Какое хочешь.

И тогда я рассказала ему блейковского «Тигра» Маршаковский перевод, мне у него начало нравиться: тигр, о тигр, светло горящий!

Тигр, о тигр, светло горящий

В глубине полночной чащи,

Кем задуман огневой

Соразмерный образ твой?

В небесах или глубинах

Тлел огонь очей звериных?

Где таился он века?

Чья нашла его рука?

Что за мастер, полный силы,

Свил твои тугие жилы

И почувствовал меж рук

Сердца первый тяжкий звук?

Что за горн пред ним пылал?

Что за млат тебя ковал?

Кто впервые сжал клещами

Гневный мозг, метавший пламя?

А когда весь купол звездный

Оросился влагой слезной, -

Улыбнулся ль наконец

Делу рук своих творец?

Неужели та же сила,

Та же мощная ладонь

И ягненка сотворила,

И тебя, ночной огонь?

Тигр, о тигр, светло горящий

В глубине полночной чащи!

Чьей бессмертною рукой

Создан грозный образ твой?

Я ждала, что Валерка на это скажет, а он вдруг сказал:

— Давай поженимся.

Сначала я даже не поняла. А Валера поднял взъерошенную голову и заглянул мне в лицо.

— Лер, извини, глупо пошутил. Что ты молчишь?

— Давай, — сказала я тихо, на одном выдохе.

Валерка посмотрел на меня так, будто проверял, здесь ли я вообще или растаяла в воздухе.

— Ты не передумаешь? — спросил он шепотом.

— Нет.

— У меня паспорт с собой, пошли подадим заявление. Лер?

— Пошли, — сказала я.

Странно все вышло и глупо. Валерка долго торчал в ванной, вышел бледный и с мокрыми волосами. Пришлось сушить его феном, правда, он порывался так пойти, но я это дело быстро пресекла. Неожиданно я почувствовала, что приобрела над ним какую-то власть. И ему это нравиться. Я сушила ему волосы, а он выгибался словно кошка, запрокидывал голову, стараясь заглянуть мне в лицо. Как ребенок, ей-богу! И глаза та-кие довольные.

— Да хвати, Лер, хватит, — сказал он, хватая меня за руку, — Сухие уже. Давай та-щи свой паспорт и одевайся.

На улице потеплело. День сегодня серый, влажный. Ветер то поднимается, то затихает. Серо-белый снежный покров лежит повсюду и отражается в нежно-сером не-бе. Или это с неба сходит сероватое сияние и заливает все вокруг.

Всюду строят ледовые городки и ставят елки. Множество людей в ватниках то-порами и пилами неторопливо стесывают лед, обращая простые ледовые плиты в жи-рафов, лошадей, медведей и вычурные завитушки. И на снегу, словно алмазы, лежат осколки льда.

Серое сияние небес. Тончайшие переливы от молочно-белого до молочно-серого. Деревья стоят, развесясь в разные стороны голыми ветками. Иногда зима быва-ет такой тихой, беззвучной, неспешной. Время в такие дни замирает, в воздухе витает стылая сырость. Новый Год приближается, надвигается на меня, и мне это совсем не по нраву. Я вообще не люблю праздники, по праздникам на меня нападает тоска.