— Глупая! Зачем же? Ведь он возненавидел бы нас. Убил бы тебя…

Она порывисто обняла его, прильнула лицом к его щеке и почувствовала, что она мокрая. Наси никогда прежде не думала о том, что она сделала, родив от него, и только сейчас поняла, что убила у него сына. Она проклинала себя за то, что открыла ему эту тайну, но уже было поздно. В волнении она забыла об опасности и не услышала, как Гойтемир отпер двери ограды замка и провел коня.

Наси вздрогнула, когда конь фыркал уже под окном. Она вскочила, накинула платье, обняла Хасана.

— Хоть бы ты когда-нибудь избавил меня от его козлиных костей!.. — сказала она у самого уха Хасана и юркнула в люк. Опуская крышку за собой, она прошептала: — Поставь на место сундук.

Он сделал это и лег. Почти сейчас же в дверь общей комнаты постучались.

Наси не успела подняться к себе. Но теперь она уже ничего не боялась. Откинув засов, она выглянула во двор. Над нею, на терраске, стоял Гойтемир.

— Это ты? — тихо окликнула она его снизу.

— Я, — ответил он, вздрогнув, хотя знал, что там никого чужого быть не может и жена иной раз ночью спускается вниз, чтобы не выходить во двор. Наси скрылась, поднялась к себе и открыла дверь.

— Ну, что там?! Как мать? — спросила она с непритворным волнением в голосе.

— Да все так же, — ответил Гойтемир. — Видно, до человека, что потревожил нас, дошли старые слухи.

— Слава Аллаху! — обрадовалась Наси. — Есть будешь?

— Нет, — ответил он. — До утра недалеко. Лечь хочется. Ну, а как Хасан-хаджи? Говорила ты с ним? Обещал что-нибудь?

— Говорила. Да разве эти святоши что-нибудь прямо скажут! Выламывается! Намекает на еще каких-то «заинтересованных в ней». А по-моему, просто себе цену набивает.

— Ну что ж, — примирительно ответил Гойтемир — а с чего же им жить, если мы или другие не дадут! Ведь муллы не пашут и не жнут. Раз начинаешь такое дело — без подачек тут не обойтись.

— Конечно, — согласилась Наси, забираясь в постель. — Да я и не скупилась. Как попотчевала его мясцом, грудинкой да курдюком — сразу добрее стал. А ты утром пообещаешь еще что-нибудь — так я уверена, он все сделает!

— Ты какая-то пахучая сегодня. Как молодуха, — заметил Гойтемир шумно принюхиваясь к воздуху.

— С тобой не то что молодухой — скоро опять девушкой стану… — огрызнулась Наси. — Мылась мылом, что ты привез. Да все, наверное, без толку…

В темноте у Гойтемира глаза полезли на лоб от ее наглости. Но он промолчал. Слова не могли ему помочь. И как бы в подтверждение этой мысли Наси взяла его руку и положила себе на сердце.

— Послушай… Тебя ждала!..

Гойтемир растерянно держал бестрепетную руку на ее груди и мысленно призывал на помощь Аллаха, который за последнее время плохо понимал его и еще хуже помогал в таких делах.

Хасан-хаджи до утра не смыкал глаз. Эта ночь поначалу была для него одной из самых лучших в жизни.

Он никогда не был с Наси в такой человеческой обстановке.

Вот и сейчас, лежа на постели, которая сразу после Наси стала большой, пустой и холодной, Хасан-хаджи вспомнил все случаи, которые ему удавалось вырывать у своей судьбы, где и когда они были… Как это было недостойно и оскорбительно для чувств! Но что было делать? Страсть к ней всегда побеждала его.

И вот — Чаборз… Сын… Значит, и он зачат под открытым небом, на том месте, что проклято Богом и людьми, где только злые ведьмы под уханье филинов и вой волков справляли свой шабаш, — на вершине скалы Ольгетты, под развалинами старых стен. Долгое время это место было их единственным пристанищем. Но потом и оно стало опасным. Кто-то увидел их, хотя и не узнал.

Счастливое начало сегодняшней ночи привело Хасана-хаджи к этим воспоминаниям. А конец…

В порыве слепой ревности Наси не подумала, какой чудовищный удар нанесет она ему своим признанием о сыне.

В первый момент Хасан-хаджи испытал прилив неизведанной радости. Он — отец! Он не бесплодное существо, на котором закончится род его предков. Он будет жить в образе сына. Гордость поднялась из глубины души. И он впервые понял, как это прекрасно. Ему показалось, что он растет, становится выше.

Но все ликование, это счастье отцовства длилось какое-то мгновение, пока говорило в нем только одно сердце. А когда он услышал беспощадный голос рассудка, радость его сникла, как цветок от мороза. Он никогда, нигде, никому не сможет сказать, что это его сын…

Признание принесло бы всем только горе. Народ отвернулся бы от них. И остался б позор им всем. И на много поколений. Значит, есть у него сын и нет его… Он будет видеть, говорить с ним, может быть, даже радоваться и горевать вместе, но только как чужой.

А ведь все могло быть иначе… Все могло быть иначе, если б не Гойтемир. Как надменно ответил ему тогда старик через посредника: — Раз я приехал, он может искать себе что-нибудь в другом месте. Он не дал никому опомниться, ничего предпринять и, задарив всех, отбросив условности обычаев, засватал и тут же забрал ее с шумом, пальбой и музыкой… Унес, как коршун голубку… И не только она осталась навсегда в его когтях. В этих когтях всю жизнь кровоточит и сердце Хасана.

Его сын, его кровь, его будущее отныне — он знает это — тоже принадлежат Гойтемиру. Даже лишив его жизни, он ничего не сможет изменить! И Хасан-хаджи почувствовал все свое бессилие, свое ничтожество, свою ненужность.

Умеренный образ жизни сохранил его силы. Он был здоров. В жилах рук его было железо, в голове — ясность мысли. И только в сердце — пустота.

Ошибка была совершена в далекой молодости, когда он подумал, что, став любовником жены Гойтемира, он насытит свою месть, а сам устроит жизнь с другой. Он не знал того, что другой Наси — со всем, что было в ней хорошего и плохого, — на свете нет и что ее заменить никто не сможет. Слишком поздно он понял это. Понял, когда она уже стала матерью. Но он не знал, что она стала матерью его ребенка.

Хасан-хаджи то садился, то снова опускал голову на подушку. Первый раз в жизни откуда-то появилась эта влажность глаз. Откуда она? Он не умел плакать, но не умел и останавливать слез. Смятение охватило его душу. Временами ему хотелось встать, ворваться в ту комнату и изрубить Гойтемира на куски. Порой он готов был расколоть себе голову. Но за долгие годы он привык к тому, что люди уважали его, привык к их мыслям о себе. Это было его богатством. А сейчас — единственной силой, которая удержала и повелела оставить все так, как оно есть.

Но одно решение все же созрело и окончательно утвердилось в нем этой ночью: Гойтемир должен уйти теперь, когда жизнь еще дорога ему… Гойтемир должен узнать, за что он будет платить жизнью.

Это решение помогло Хасану взять себя в руки.

Утро наступило такое же хмурое, каким оно бывало не раз в эту осень. Все те же низкие облака, туманы. В такую погоду не хочется ничего. Тянет ко сну, разговоры не клеятся.

Хозяин с хозяйкой на рассвете вздремнули часок и проспали, когда гость выходил, умывался, совершал молитву.

Гойтемир, недовольный собой, хмурился и ворчал. Наси возилась с завтраком и думала о своем.

Мужа она никогда не любила, но привыкла к нему за эти годы. Так жили многие женщины. А Хасана сегодня ей было по-особому жаль. Все они останутся здесь, дома, и будут жить завтра, как и сегодня. А ему уходить прочь в свой пустой угол и только думать о ней, а теперь и о сыне.

Она ругала себя, но от этого на душе не становилось легче.

Пошла в кунацкую. Поздоровалась. Увидела в его глазах тепло. Отлегло немного. Значит, нет в нем зла против нее. Стала убирать постель. Первый раз убирала их общую постель. И было в этом что-то необычное, волнующее…

Вошел Гойтемир. Она ушла к себе. А когда вернулась с блюдом, уставленным едой, увидела, что мужчины спокойно разговаривают о деле. Она пригласила их к столу и осталась постоять у дверей.

— Ты что-то неважно выглядишь и неохотно берешься за еду, — говорил Гойтемир, пододвигая к гостю лучший кусок барашка. — Или плохо спал?