Подбежав к повороту, он снова услышал торжествующий крик ребят и оглянулся. Калой опять поднимался на том берегу ручья…

Чаборз ушел…

Какой-то малыш, быть может, в эту зиму впервые в жизни пришедший сюда, до того увлекся игрой, что не выдержал и, так как у него не было еще салазок, спустил штаны, чтобы не подрать их, и съехал вниз на «собственных салазках». Это вызвало общий восторг. Калой подошел к малышу, похлопал его как старший и подарил ему свои знаменитые теперь салазки.

— Держи! Насовсем! — сказал он. — Я отъездил, теперь твоя очередь.

Подпоясавшись, он пошел в аул, сложив руки на кинжале. Когда он проходил мимо башни Пхарказа, Зору сверху улыбнулась ему.

— А мы видели все! — крикнула она.

— А как красный петух стал мокрой курицей, видели? — спросил он.

Зору нахмурилась, отпрянула от каменного барьера. Она поняла, что Калой не мог забыть обиду.

Весною Калой и Виты впервые сеяли и пахали сами. Сначала поле одного, потом другого. Гарак болел. Временами ему становилось лучше, и тогда он брался за хозяйство. Но потом снова недуг одолевал его, и он оставлял все на Калоя.

С Гойтемировыми не было никаких столкновений. Старшина словно забыл обо всем, не трогал Гарака. Он был увлечен мыслью переехать в Назрань и расширить свою лавку, которой ведали его старшие сыновья. Там была проложена первая железная дорога. Она не только Гойтемиру не давала покоя. Многие ингуши уже научились извлекать из нее прибыль: привозить российские товары подешевле и продавать их своим братьям-горцам подороже. Вот отчего не знал покоя и старый Гойтемир, хоть он и был рожден еще в ту годину, когда генерал Эрма-ло только закладывал крепость возле этой Назрани.

В эту осень Калой косил один. Молод был он для этой работы. Но силы его прибывали с каждым днем. А у отца они таяли. Гарак старался хоть как-нибудь помогать сыну: точил косы, давал добрые советы и видел: как ни тяжела работа, Калой справляется с ней. Отцу было и радостно, и жаль сына, и грустно за самого себя.

За годом проходил год. Уже давно начал бегать и лепетать маленький Орци. Приглядывал теперь за ним совсем ослабевший Гарак. Порой, когда кашель одолевал его, он напоминал Калою джараховского писаря. И зная, чем кончилась болезнь того, Калой содрогался и гнал от себя страшные мысли. Он и Виты повзрослели. Губы ребят покрыл первый юношеский пушок. Они не раз ездили вместе во Владикавказ продавать овец. Здесь Калою очень помогали русские слова, которым он выучился в школе. Иной раз ему приходилось быть даже толмачом. Калой любил эти поездки. В городе все было интересно. Там были телеги с крышами, и их по железным полосам волокли лошади. Они возили людей из конца в конец города. Были там и другие тележки — на железной оси и на железных дугах для мягкости. Вечером по бокам этих тележек в стеклянных коробочках зажигались свечи. Такие арбы назывались «файтонами». В них, громыхая по булыжным дорогам города, ездили важные люди и пристопы — так Калой называл всех офицеров.

Однажды Калой купил на базаре стекло для окна в башне, лампу и жидкое масло к ней — фотоген…

Когда он вернулся домой и вместо мутного пузыря вставил прозрачное стекло в раму, впервые за многие века на пол башни лег светлый блик солнца. Гарак склонился над ним с постели и смотрел, смотрел… На блик не наступали. Боялись испачкать свою радость, свое солнце. А ночью, когда Калой зажег лампу, собрались соседи. Ее свет проникал во все уголки комнаты, освещал застывшие улыбки, удивленные глаза. Этот чистый огонек не двигался, как и люди, не гас…

— Когда наш старшина был таким, как ты, мальчик, ему даже не снилось подобное! — проговорил Гарак, отвечая на какие-то свои мысли. — Хотел бы я видеть, что будет у нас в доме, когда вы доживете до наших лет!

Вскоре Эги-аул взволновала небывалая весть: Виты остался жить в городе. Он поступил к хозяину, у которого было несколько кузниц. Тот обещал выучить его этой удивительной работе, да еще и кормить за то, что он будет помогать мастерам. Многие позавидовали ему, но у Виты дома была только мать. А тем, у которых на плечах были семьи, никуда уже не уйти.

Изредка по отцовским делам или проездом в Эги-аул наведывался Чаборз. Одет он бывал на зависть другим. То он красовался в белой, как снег, папахе, то в новеньких сафьяновых ноговицах, когда у всех они были из домотканого сукна, то надевал дорогой отцовский пояс с кинжалом. Но самым завидным сокровищем его был конь. Собственный верховой конь! Это был великолепный светло-гнедой мерин кабардинской породы, только немного огрузневший от обилия кормов.

Окно Зору выходило на главную дорогу аула. И она видела сына старшины почти в каждый его приезд. Он не нравился ей, не нравились его широко расставленные глаза. Но зато конь, дорогая сбруя, богатая одежда имели такой праздничный вид, что ими нельзя было не любоваться. И она вспоминала его мать. Ей не раз случалось встречать ее на свадьбах, на похоронах. Она вспомнила ее дорогие платья, шелестящие персидские платки, где следует — черный, где можно — светлый. А один раз на ней был красный платок. До того яркий и блестящий, что Зору запомнила его навсегда! А какие у нее были чистые руки! Разве глиной или золой отмоешь так? Нет. Это можно было сделать только мылом, которого Зору еще ни разу не держала в руках. Мысли эти заставляли девочку бросать маленькую гармонь — подарок бабушки — и долго-долго глядеть в окно, в ту сторону, где жила эта счастливая женщина.

А Калой, заметив Чаборза, уходил. Он не мог скрыть от других своей зависти, а прослыть жалким не хотел.

Однажды Гарак как бы невзначай спросил его: что бы он пожелал иметь из того, что есть у Чаборза? И Калой, не задумываясь, ответил:

— Коня.

Через несколько дней, когда Калой вернулся из леса, он замер от изумления. Во дворе за изгородью стоял и смотрел на него огромными глазами тонконогий высокий жеребенок. Черный, как сажа, с единственной белой полоской от звездочки по горбатому носу, он настороженно направил в сторону Калоя острые уши и угрожающе засопел.

— Ну, как думаешь, выйдет толк? — услышал Калой голос Гарака, который стоял в дверях и держался за косяк.

— Я такого никогда не видел! — воскликнул Калой. — Это же не жеребенок, а… а… девушка!

Гарак вздохнул раз, другой, хватая ртом воздух, и наконец засмеялся:

— Но ведь не каждая девушка красива! Иную и от буйволенка не отличишь! Да… если будешь ухаживать, знаменитый конь выйдет!

— А чей это? — спросил Калой.

— Нравится? Значит, твой, — ответил Гарак. — Ее отец подарил, — он показал на Докки. — Правда, и мы не остались в долгу. Я велел отдать им нашу рябую корову…

Калой понял, что это не подарок отца Докки, а забота Гарака.

От счастья он ничего не мог сказать, даже забыл поблагодарить. Но родители все понимали. Он кинулся в загон к новому другу. Тот ловко повернулся, и Калой тотчас получил крепкий удар в ногу.

— Шайтан! — выругался он, потирая ушибленное место, — Хорошо не в колено!

Гарак и Докки смеялись.

— Характер! На тебя похож! — сказала Докки. — Вы поладите!

Гарак закашлялся и, махнув рукой, ушел к себе.

С этого дня Калою прибавилась новая забота. Но какая радостная забота!

Сколько раз прежде присутствовал он на состязаниях юношей, где они мерялись силой, мужеством и ловкостью, после чего победители получали право называться мужчинами! Сколько раз он втайне горевал о том, что у него нет лошади и, значит, ему не придется принимать участия в борьбе со своими сверстниками, когда придет время! И вот теперь все его огорчения позади. У него будет конь.

Он назвал своего друга Быстрым и расставался с ним только на ночь. Калой мог не есть, не пить, но конек его никогда не испытывал недостатка ни в чем. Скоро он привык к Калою и всюду ходил за ним, а когда, случалось, терял из виду, начинал ржать и метаться.

Калой мог делать с ним все, что хотел. Он вспоминал рассказы про богатырей и их богатырских коней и каждый день что-нибудь проделывал с Быстрым, чтобы тот у него тоже стал необыкновенным. Он бегал с ним вдогонки, поднимал его в стойку, брал себе на плечи, учил ложиться, узнавать свой голос, не давая покоя ни себе, ни жеребенку.