Ужин прошел весело, по-семейному. Потом пили чай, настоящий, вприкуску. И снова говорили о приближении больших событий. Ведь рабочие и солдаты Петрограда требуют от своих организаций, от Советов немедленно брать всю власть в свои руки.
Киров очень просто рассказывал о программах партии кадетов, меньшевиков, эсеров. Калой слушал его, но в конце концов не выдержал и перебил, заговорив на своем языке.
— Он говорит, — перевел Мухтар, — ты всего этого не рассказывай! Николай был настоящий царь и то обманул! За двести рублей сманил меня на войну на шесть месяцев, а держит вот уже три года. Я пойду за тем человеком, который остановит войну, даст мне землю и право, чтоб среди людей человеком считаться! За такой партией — хоть на смерть! Все остальное — пустые разговоры! Те, о которых ты рассказываешь, не о нас хлопочут, а о себе. Начальниками хотят стать, командовать мною…
Киров улыбнулся, кивнул головой. И только теперь начал рассказывать еще об одной партии — о большевиках. И снова Калой слушал его и думал, как непросто будет этой партии добиться победы. Правда, сейчас все тронулось с места. Но пока у начальников есть сила, да и умение командовать, трудно с ними справиться…
— Скажи, — обратился он к Кирову теперь уже по-русски, — если бедный луде всех прогонит: Керенски гонит, Карнилов гонит, кто наш царь будет?
— Не будет царя, — ответил Киров. — Ты, я, он — мы все будем управлять жизнью, страной!
— Ничего не будет! — решительно возразил Калой. — Я дурной, как баран. Никогда не читал. Свой фамилии писать не могу. Ты, он — два голова. Два голова — два разны язык! Когда один голова нету, это руки ноги не может ходить. Когда дома один отец нету, все дитя туда-сюда бежит. Всем бедны луди тоже один голова надо! Вот я чаво говорю!
Киров понял.
— Нет, друг, ты не дурной, хоть и не учился! В твоей голове тоже много «масла»! — Все засмеялись. — Правильно. У бедных людей во время революции должен быть вождь, «голова»!
Есть такая голова в России. Партия, вот мы все бережем этого человека, скрываем от врагов. Он руководит нами. А когда придет время, он встанет впереди!
— Какой? — спросил Калой, слушавший Кирова с напряженным вниманием. — Мы домой пойдем. Говорить будет. Луди скажит: какой это человек? А я скажу — «не знаю». Тогда наш разговор чепуха будет. Ты видел?
— Видел, — ответил Киров. — Будешь говорить людям, скажи, что он обыкновенный человек, такой же простой, как ты и я. Он очень много знает, очень умный, самый умный. Любит народ, учит бороться. Брат его царя хотел убить. Его схватили, повесили. Враги боятся этого человека. Друзья любят. Мы все ему верим. Зовут его Ленин…
Калой задумался, взвешивая все услышанное. Потом посмотрел на Кирова и сказал:
— Ле-нин!.. Значит, бедны луди есть своя царь!
Киров дружески улыбнулся.
— Ну, что ж, неточно, но считай, что есть!
Несколько суток жили горцы в Петрограде. Их возили на заводы, на митинги, на собрания революционных частей гарнизона. И всюду они слышали, как народ требовал суровой расправы с главарями мятежа.
Под давлением масс Временное правительство арестовало генерала Корнилова и его сообщников.
Генерал Крымов, убедившись в том, что его поход на Петроград окончился провалом, застрелился. Командующие фронтами прислали телеграммы о своей лояльности к Временному правительству.
Борьба с корниловским мятежом вызвала революционный подъем масс по всей России.
Она усилила роль и значение партии большевиков как единственной реальной силы в стране, способной дать отпор контрреволюции.
2
Кавказский туземный конный корпус отошел на станцию Дно. Со второго сентября командующим корпусом был назначен генерал-лейтенант Половцев, жестоко расправившийся с июльской демонстрацией в Петрограде. Но в своем корпусе он не появлялся. Исполняющим его обязанности солдаты выбрали командира Ингушского полка Мерчуле.
Сначала Временное правительство хотело вернуть корпус на фронт. Но солдатские комитеты отказались подчиниться этому. Тогда через две недели Керенский отдал приказ об отводе корпуса в город Армавир для окончательного укомплектования.
Временное правительство не собиралось выходить из войны.
А солдаты-горцы не думали возвращаться на фронт. И поэтому, когда подготовленный к задержанию корпуса пехотный заслон попытался в Армавире преградить ему дорогу, тридцать два эшелона ощетинились пулеметами и винтовками и беспрепятственно миновали станцию.
Путь домой на Кавказ был свободен.
На остановках всадники из вагона в вагон водили своих барабанщиков и зурначей и плясали на радостях лезгинку.
В ту же ночь многие офицеры покинули эшелоны. Они вернулись в подчинение командования и были отправлены в действующую армию. С ними вместе ушел и Бийсархо. Всадники о них не жалели.
В Невинномысске свернули к себе черкесы с абхазской сотней. В Прохладной ушли домой кабардинцы, а в Беслане ингуши и осетины попрощались с фронтовыми друзьями остальных полков, которые продолжали путь к своим — в Чечню, Дагестан, Азербайджан.
Наступил конец «дикой дивизии», всего несколько дней только именовавшейся корпусом. С этого времени она как часть навсегда перестала существовать.
Поезда вытянулись по ветке Беслан — Владикавказ. Ингуши не отрывались от окон с левой стороны. В осетинских вагонах все глаза были устремлены направо. Воины двух народов-соседей взволнованно смотрели на земли своих отцов, на далекие, еще зеленые очертания аулов, в которых им предстояло обнять родных и близких и теплым словом поддержать тех, к которым их мужчины никогда уже не придут на порог.
Весь долгий путь от Петрограда до Кавказа Вика оставалась в вагоне, где ехал Калой. Из четырех нар ей выделили одни. Тридцать мужчин разместились на трех. Они приняли ее как жену командира и привязались к ней как к сестре.
Поезда шли с остановками, долго. И за это время Вика почти всех своих друзей научила писать фамилии.
Один Калой говорил, что он ничему не научится, потому что пальцы его способны держать только винтовку или топор. Но когда наконец у него раз за разом стало получаться «Эги Калой», радость его была велика.
Он находил какие-то клочки бумаги, обрывки газет, писал на них свое имя, фамилию и, показывая Вике, спрашивал:
— Это чаво?
— Эги Калой, — читала она.
Он вскидывал руки и смеялся. А потом показывал другую бумажку и задавал тот же вопрос, и Вика снова читала:
— Эги Калой.
И опять он смеялся, как ребенок.
— Значит, правда! Умею писать! — восклицал он. И говорил, что если бы в горах появилась хоть одна такая женщина, она всех горцев вывела бы в люди, сделала из них писарей на всю Ингушетию! А писарь — какое хорошее дело! Кому письмо надо, кому жалоба — все идут к нему и просят и несут: кто горшок масла, кто яички, кто курицу… Не жизнь, а сплошной байрам! А потом он рассказал про того писаря, который в детстве учил его. Как тот не только не брал у бедных, но сам делился с ними последним куском. И Калой не переставал удивляться, какие разные бывают люди!
Вика зашивала солдатам черкески, бешметы. А порой вела с ними долгие беседы, рассказывая что-нибудь из прочитанного. И огрубевшие от войны мужчины сидели вокруг нее часами, затаив дыхание и не шевелясь. В этих занятиях Вика увидела свое призвание и навсегда решила, кем она будет в жизни.
Подъезжая к городу, Калой вспомнил Петроград. Каким маленьким казался после него родной Владикавказ! А ведь совсем недавно он поражал его своими размерами. Вспомнил он и Илью, и Веру. Они провожали его до самого Царского Села. Вера дала сверток с гостинцами для сына, Илья — карточку Ленина, свой адрес, пачку керенок. Калой спрятал в бешмет фотографию, а от денег попытался отказаться. Но Илья и слушать не захотел. Прощаясь, Вера и Илья просили передать привет женщинам, обещали собраться в гости. А перед самым отходом поезда Калой высунулся из окна и доверительно сказал Илье:
