— Скажите, какая вещь!.. А мы ничего не знали…
Вика печально улыбнулась.
— Я понимала… — сказала она. — Он боялся, что вы засмеете его… за меня… — Бийсархо мысленно согласился с ней — так это, наверно, и было бы — и не мог найти слов, чтобы солгать ей… Такая все равно поймет! — Все вы его знали, — продолжала она, — как смелого, сильного, волевого… А я — еще и слабого и сердечного… Я так просила его, так просила!.. Пусть бы остался какой есть!.. А он хотел быть только блестящим!..
Вика говорила. И было видно, что это облегчало ее горе. Потом она попросила Бийсархо рассказать все, что он мог вспомнить о нем, о последних днях, последних часах его…
И Бийсархо рассказывал много, хорошо. Невольно речь его зашла и о Калое. Вика захотела увидеть солдата, который был рядом с Солтагири в последнем бою.
Калоя позвали.
Когда он вошел. Вика оглядела его, словно на нем что-то должно было сохраниться от того рокового дня, и невольно подумала: «Ну как же ты, такой… и не сберег мне его, не спас…».
Калою предложили сесть. Он поглядел на девушку, но не догадавшись, кем она могла доводиться его командиру, спросил. Бийсархо перевел его вопрос. И Вика впервые и для людей и для себя сказала:
— Жена… Жена по гражданскому браку…
Бийсархо не стал пугать Калоя понятием гражданского брака и просто сказал:
— Жена! Солтагири скрывал это от товарищей, потому что она не ингушка.
Калой поднялся перед Викой, тем самым как бы подчеркивая, что он признает ее. Она поняла. Это был первый человек, который отдал ей долг уважения как вдове Байсагурова. Отныне с этим именем ей суждено было жить.
Калой обстоятельно рассказал Вике все. И свою ночную беседу с командиром в этом же селении, и атаку, и бой. С непонятной для Вики радостью он передал, как Байсагуров перед смертью отомстил за себя, зарубив, наверное, больше десятка врагов! С таким же чувством он рассказал, что убивший командира немец тоже не избежал возмездия, что он, Калой, убил его. Но смерть командира Калой не мог оправдать.
— Хочешь обижайся, хочешь нет, — сказал он, — я не оправдываю его. Он мог жить, но сам выпустил из себя кровь, а с нею и душу, которую дал ему Аллах, и только он имел право отнять ее! Это грех! Он ранил сердце своей матери… О тебе я и не знал… Но ты была у него. Он знал об этом и не пощадил тебя…
Я немолод. Не дай Аллах — случись мне стать калекой, так что же мне, убивать себя? Сейчас вон половина России без рук, без ног! Прости меня, женщина, без ума это! С его головой он и без обеих ног мог бы кормить тебя и иметь детей!
Только после этих слов Вика горько заплакала. Калой растерялся, встал.
— К чему ты? — рассердился Бийсархо. — Разве время и место?
— Забылся… Досадно мне… Ты бы дернул, что ли, или не переводил всего…
Вика по интонации поняла их и, сдерживая слезы, сказала:
— Не ругайте его. Он прав! Это мы, интеллигенты, придумали себе условности, от которых одна дорога — в петлю!
Видя, что Калой собирается уходить. Вика спросила, не помнит ли он, кому было адресовано письмо, которое передал ему Байсагуров?
— Почта пойдет только сегодня. Вот посмотри, — ответил Калой. — Я его еще не отправил.
— Мне, — сказала Вика, прочитав адрес.
Калой колебался. Бийсархо подтвердил, что письмо адресовано Вике, и Калой разрешил ей прочесть его.
Видимо, в письме не было ничего нового. Оно было дорого только как последняя память любимого человека. Но, когда она кончила читать, Калой забрал письмо. Вика растерялась.
— Что ты делаешь? — закричал Бийсархо по-русски. Калой по-русски ответил ему:
— Командир сказал: «Сам посылай»… «Отдай» не сказал… «Посылай» сказал. Я сказал: «Посылаю». Это смертный разговор! Последний слова. Неправда — никак нельзя! Я сегодня посылаем. Куда он писал — туда письмо поедишь. Тебе писал — тебе поедишь. Не обижай!..
Вика не обиделась. Она поняла, как свята для Калоя последняя просьба Байсагурова и обещание исполнить эту просьбу. За это человека можно было только уважать. «Он знает, — подумала она, — что должен делать не только для живых, но и для тех, которые ничего уже не могут с него спросить!.. Человек долга!»
На ночь Вика осталась в сотне. Ее навестили Мерчуле, офицеры других сотен. Конечно, были среди них и такие, которым просто из любопытства хотелось посмотреть на ту, что была у Байсагурова «для души»… Но она этого не знала.
Не знала она и того, что понравилась друзьям Байсагурова. Выразил это за всех командир полка, когда, расставаясь с ней, сказал:
— Простите, я солдат. И, наверно, груб. Но я глубоко сожалею о том, что случилось… Потому что вы были бы хорошей матерью детей и другом нашему товарищу… И я не понимаю, как он мог забыть об этом в последний момент.
Вечером Вика обошла всадников четвертой сотни. Разговаривала с ними, выслушивала их нехитрые слова о муже. Она присаживалась к кострам, и ей казалось, что она живет жизнью, которой жил он, идет по его следам… Солдаты понимали ее, сочувствовали ей.
Ужинали у Бийсархо. За столом, кроме хозяина, были ближайшие друзья Байсагурова и помощник командира полка по интендантской части. Сначала все вели себя скромно, как приличествовало случаю. Но постепенно голоса становились громче, поведение свободнее. Огрубевшие за годы войны мужчины срывались на скабрезные словечки, плоские анекдоты.
Помощник командира полка упросил Вику выпить вина. Второй бокал ей пришлось выпить за какой-то особый тост.
Все эти мужчины были ей близки и дороги. Ей казалось, что каждый в отдельности и все вместе они своим вниманием стараются восполнить отсутствие ее друга.
Когда они запели «Слово власти созывало…», Вика заплакала. Помощник командира полка постарался успокоить ее, дал воды. Они сидели рядом на топчане.
— Что ты, голубушка? — гудел он сквозь пышные усы. — Надо держать себя в руках!.. Такое время… Каждый из нас сегодня есть, а завтра — капут. — Рука его незаметно для других тепло и дружески похлопала ее по бедру. Слегка отклонившись, он бросил взгляд на ее спину…
Прикосновения соседа Вика, уже привыкшая на фронте к домогательствам, на этот раз отнесла за счет выпитого и простого выражения дружбы.
Здесь было слишком много мужчин, чтоб опасаться кого-нибудь одного из них. Тем более мужчин — друзей Байсагурова…
Наконец гости стали расходиться.
Помощник командира полка, которого все называли просто Магометом, вышел с Бийсархо в другую комнату. Он спросил, как хозяин намерен устроить Вику, и, узнав, что она будет спать там, где сейчас ужинают, а сам Бийсархо уйдет дежурить по полку, попросил разрешения прилечь здесь, на диване, чтоб в таком виде не попадаться на глаза Мерчуле. Он тяжело дышал, и видно было, что выпил лишнего.
— Можешь не беспокоиться. Через два-три часа я буду в порядке и приду в штаб. Только ты не выдавай меня…
Бийсархо не возражал. Правда, у него мелькнула мысль: хорошо ли оставлять его рядом с Викой? Но Магомет уже почти спал, и он уложил его на диван.
Когда наконец после всех речей, добрых пожеланий и целования ручки Вика осталась одна, она почувствовала, чего ей стоил этот тягчайший из всех ее дней.
Она была бессильна воспринимать еще что-нибудь. Поблагодарив за прием уходившего Бийсархо, она сбросила сапожки и, забравшись на нары, уснула как убитая.
Бийсархо подошел к денщику и Калою, сидевшим во дворе у костра, выпил кружку крепкого чаю и, предупредив, что гостья спит, ушел в штаб.
Солдаты еще чаевали, разговаривали о своих делах, когда из дома донесся приглушенный голос. Они прислушались.
— Во сне говорит… — сказал денщик Бийсархо.
— Мне кажется, двое говорят… — возразил Калой.
В это время раздался крик.
— Пуганая она! — сказал денщик. — Воды отнесу.
Крик повторился. Он был такой, словно человеку зажимали рот. Схватив из костра горящую головешку, денщик и Калой кинулись в дом.
На нарах барахтались люди.
Увидев свет, Магомет вскочил. Глаза его горели.
