В те сложные времена басмачи создавали беспорядок во всей военной и политической ситуации в Туркестане. С плодородных долин Ферганы до гор восточной Бухары, организованные группы вооруженных людей, мобилизованных из местного населения, устраивали нападения на красные гарнизоны, разрушая склады снабжения и коммуникации, убивая просоветских элементов. Хотя оно Москвой называлось бандитским, это антисоветское движение в действительности состояло, в основном, из тюркских националистов, добивающихся той же автономии у русских, которая была обещана коммунистами, той же автономии, с помощью которой красные обманули группу Идел-Урал в моих краях.
В первые месяцы моего пребывания в Чарджоу басмаческое движение приобрело такой размах, что были вызваны регулярные части Красной армии для его ликвидации. Даже я был поставлен в специальное подразделение. Вместе с другими членами партии в городе меня назначили в ЧОН или части особого назначения, специальные войска для защиты от атак басмачей. Образовав подразделения, нас вооружили пистолетами, винтовками и ручными гранатами и проводили военное обучение. В ту ночь покушения на меня как раз я возвратился из одной таких тренировок.
Истощение не было единственным, что сделало меня бессонным в ту ночь. Я был расстроен, глубоко, личным и с первых рук сообщением, как в действительности дела шли под коммунистами. С приближением зимы я несколько привык, несколько отупел по отношению к ордам беженцев из России, спасающихся в солнечном Туркестане, пытаясь избежать эпидемий и голода, в поисках хлеба. Из-за проблем с басмачами, все коммуникации с севером были разрушены и местные газеты на юге печатали чистую коммунистическую пропаганду, а не новости. Тем не менее, я слышал смутные сообщения об очень тяжелых временах в регионе Орска, также слухи об эпидемиях и голоде. В один прекрасный день эти сообщения были подтверждены мне непосредственно. Наш сосед из верхней улицы в Орске, бухгалтер, женатый на двух сестрах, в поисках пищи ухитрился как-то доехать до юга и найти меня в учительском колледже.
Сосед был за пределами среднего возраста, но смотрелся гораздо старше. Он плакал, рассказывая мне, что огород и животные моего отца были полностью изведены. Отец поддерживал не только свою семью, но и казацких родственников из Ново-Орска, у которых не было никакой пищи из-за потери своих земель и лошадей при новой системе. Заканчивая свой рассказ, старый человек сказал: «Твоя семья в очень критической ситуации. Пожалуйста, помоги по меньшей мере хоть малым».
Я был ужасно расстроен и пристыжен. Сперва, чтобы сделать старому человеку немного удобств, я взял мое лишь единственное запасное имущество, дополнительный пистолет, на базар. За проданное оружие одному узбеку я получил около пятнадцати или двадцати фунтов риса и несколько фунтов сушеного винограда, которых отдал старому человеку. То был последним непосредственным контактом с моей семьей, последней малой вещью, которую я смог делать для моих дорогих людей.
Партийные активисты в Чарджоу организовались гораздо больше, чем для защиты от возможных атак басмачей. Скоро после прибытия в колледж, я встал на учет в партийном комитете и получил назначение в партийную ячейку городского отдела образования. Эта ячейка состояла из одиннадцати членов, все русские. Я стал номером двенадцать, единственный татарин, единственный нерусский. Я помню трех из этой ячейки: профессор математики из университета Казани; в преклонных годах, с большими усами и нервного профессора физики; и представителя страшного чека, чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, советской охранной полиции, называемой ныне КГБ. Чекист был высокого роста, темный, сильный и симпатичный латыш в начале своих сороковых лет. Он надевал кожаную куртку своего цвета и ниже черной кожи он носил маузер в деревянной кобуре на бедрах. Когда он смеялся, что не часто случалось, он выставлял на обозрение два ряда золотых зуб. Я часто думал, какое впечатление производит он на людей, которых допрашивает, с этим блеском золота.
Почти одновременно с моим вступлением в ячейку, наши споры начали вращаться вокруг прогрессивно меняющихся позиций Ленина и Троцкого. Во время закрытого заседания чекист дал нам детали этих разногласий между двумя вождями с подробностями и затем потребовал выразить каждому свое мнение. Те были добрыми старыми временами, когда мы имели роскошь соглашаться, не соглашаться или воздержаться в свободной дискуссии. Первая чистка еще только должна была придти. На этом собрании профессор математики поддержал Троцкого, и большинство встало на стороне Ленина. Несколько человек, включая меня, воздержались.
Эта свобода продержалась не долго. Позднее в том 1921 году большевики начали первую чистку, и она также достигла нас, в самом юге Туркестана. Ее целью было вытеснение сторонников Троцкого. В Чарджоу оно было сделано открыто, на массовых собраниях партии, на которые заставляли идти и беспартийных. Члены партии, в свою очередь, становились на платформу, давали свои биографии, объясняли свои позиции по Троцкому, отвечали на множество вопросов из аудитории. Это были весьма монотонными мероприятиями. Было так много коммунистических кандидатов или полных членов, чтобы послушать, что аудитории скоро устали от своей роли задавать вопросы. С этого времени те, кто был за Троцкого, были просто исключены из партии, и чистка скоро закончилась.
Когда пришла моя очередь, я рассказал кратко историю моей жизни и заявил о моей оппозиции Троцкому. Почему, я так проворно сказал, должен поддерживать дурацкие идеи о перманентной революции для выживания коммунизма. Обещания Ленина, я говорил, о правах национальных меньшинств по самоопределению были намного обоснованными чем ультрареволюционные идеи Троцкого. Правда, я все еще был слишком молодым, чтобы понимать, что позиция Ленина о национализме была тактическим обманом. Я заключил мое выступление со звонкими словами о достаточности одной революции для России и требованием тем, кто хочет мировой революции, встать с места для подсчета, кто «за нее». Аудитория разразилась аплодисментами и я прошел чистку.
Уже буквально на следующий день я стал полным членом российской коммунистической партии большевиков и мне вручили партийный билет. Так, в возрасте семнадцати лет. Ха! Я не понимал даже а, б, в коммунизма. Я был молодым человеком с авантюристскими устремлениями. Я нуждался в выходе моей энергии и находил чувство власти в принадлежности к партии. Ха! Что за мечты!
Почти одновременно с моим возвышением на политическую вершину, я оказался без каких-либо экономических подпорок подо мной. Колледж, где я преподавал, был полностью реорганизован и я должен признаться, к лучшему. Даже его название было изменено как Узбекский Педагогический Институт города Чарджоу. Аналогично, одновременно был реорганизован Оренбургский институт, который направил мою группу в Туркестан. Все связи между этим институтом и нами были отрезаны. Мы более не находились на его ответственности, поскольку, он также был превращен в педагогическое учебное заведение. С этого времени для него мы просто перестали существовать.
Человеком, который спас меня от финансового краха, был директор этого кратковременного колледжа. Его назначили начальником городского отдела образования, и он взял меня к себе в качестве своего административного помощника. Мои связи с бывшей работой были чисто физические: мне позволили спать в моей старой комнате.
В новом институте полностью были изменены как штат, так и студенческий состав. Директором стал бывший турецкий полковник Несми бей, который попал в плен во время мировой войны. Освободившись во время революции, он женился на молодой русской девушке и осел в Туркестане. Он говорил довольно сносно на русском языке, но не был коммунистом. Всего его преподаватели также были турецкими, профессиональными учителями и выпускниками университетов, приглашенных в Бухару коммунистическими властями. По сравнению с ними штат нашего распущенного колледжа представлял собой лишь кучку обученных агитаторов.
