Когда доктор при чтении договора дошел до места, где речь идет о моей возможной будущей жене и возможных детях, я заметил напротив себя стол с окружающими его двумя большими и одним поменьше креслами. При мысли о том, что я никогда не смогу занять эти или любые другие три кресла собой, своей женой и своим ребенком, меня охватило такое жгучее, уже изначально отчаянное желание этого счастья, что порожденная этим раздраженная активность заставила меня задать доктору только один занимавший меня во время долгого чтения вопрос, который сразу же обнаружил мое полнейшее непонимание как раз только что прочитанной большей части доклада.

Еще о прощании: в Пипесе я заметил – главным образом потому, что чувствовал, как он меня подавляет, – лишь щербатые, в черных точечках зубы. Наконец мне приходит в голову полуидея: «Зачем так далеко ехать поездом до Нюрнберга? – спросил я. – Почему бы не дать одно-два представления на промежуточных станциях?» – «А вы знаете такие?» – спросила госпожа Чиссик, далеко не так строго, как у меня здесь получается, заставив меня тем самым посмотреть на нее. Весь ее видимый над столом корпус, объем плеч, спины и груди были мягкими, несмотря на кажущееся в европейском платье на сцене костлявое, чуть ли не грубое телосложение. Я наобум назвал Пильзен. Завсегдатаи за соседним столом благоразумно назвали Теплиц. Господин Чиссик согласился бы на любую промежуточную станцию, он питал доверие только к небольшим мероприятиям, госпожа Чиссик тоже, не сговариваясь друг с другом, она только справлялась о стоимости проезда. Они часто говорили: достаточно было бы заработать на парнуссе[11]. Ее девочка терлась щекой об ее рукав; она явно не чувствовала этого, но окружающим передавалась детская уверенность, что с ребенком у его родителей, даже если они странствующие актеры, ничего плохого не может случиться и что настоящие заботы не могут иметь место так близко от земли, а только на уровне лиц взрослых. Я был очень за Теплиц, потому что мог послать рекомендательное письмо доктору Полачеку и таким образом сделать что-то для госпожи Чиссик. Пипес, который сам составил жребий для трех возможных городов и активно руководил розыгрышем, возражал, но трижды был вытянут Теплиц. Я сел за соседний стол и взволнованно написал рекомендательное письмо. Под предлогом того, что мне нужно пойти домой, чтобы узнать точный адрес доктора П., который, кстати, не был нужен и который не знали и дома, я откланялся. Лёви вызвался проводить меня, и пока он собирался, я смущенно играл рукой женщины и подбородком ее девочки.

8 ноября. Позавчера сон: сплошной театр, я то на галерке, то на сцене, в игре участвует девушка, которая мне нравилась несколько месяцев назад, она напрягает свое гибкое тело, хватаясь в испуге за подлокотник кресла; я с галерки показываю на девушку, играющую травести, моему провожатому она не нравится. В одном акте декорация такая большая, что ничего другого не было видно, ни сцены, ни зрительного зала, ни темноты, ни света рампы; все зрители в большом количестве были скорее на сцене, представляющей кольцо Альтштедтер-Ринг, видимо, с перспективы начала Никласштрассе. Хотя из-за этого нельзя было, собственно говоря, увидеть площадь перед часами на ратуше и малое кольцо, благодаря коротким вращениям и медленным колебаниям пола сцены вид на малое кольцо открывался, например, от дворца Кински. Смысла в этом не было, разве только чтобы показать всю декорацию, раз уж она представлена была здесь во всем своем совершенстве, и было бы до слез жалко не увидеть какую-нибудь часть этой декорации, которая, я хорошо сознавал, была самой красивой декорацией всей земли и всех времен. Освещение определялось темными осенними облаками. Свет уходящего солнца рассеянно поблескивал на том или другом нарисованном окне юго-восточного угла площади. Все это, выполненное в натуральную величину и без малейших ошибок, производило потрясающее впечатление, оконные створки бесшумно – благодаря высоте – раскрывались и захлопывались ветром. Площадь была очень поката, асфальт почти черен, церковь Тайнкирхе на своем месте, но перед ней стоял небольшой кайзеровский замок, на переднем дворе которого в большом порядке собраны все стоявшие на площади монументы: колонна Девы Марии, старый фонтан перед ратушей, которого я сам никогда не видел, фонтан перед Никласкирхе и дощатый забор, возведенный теперь вокруг котлована для памятника Гусу.

На сцене представляют – в зрительном зале часто забывают, что это только представление – на сцене и между этими кулисами, – кайзеровский праздник и революцию. Революция мощная, с огромными, направляемыми вверх и вниз на площадь массами народа, какой в Праге, вероятно, никогда и не происходило; видимо, ее перенесли в Прагу только из-за декорации, в то время как ей место, собственно, в Париже. От праздника сперва ничего не видно, придворные, наверное, отправились куда-то праздновать, но тут разразилась революция, народ ворвался в замок, я сам по выступам фонтана бегу из переднего двора на волю, придворным же возвращение в замок заказано. Но вот с Айзенгассе стремительно выезжают дворцовые кареты, перед самыми воротами замка им приходится резко затормозить и волочь остановленные колеса по асфальту. Такие кареты можно видеть на народных празднествах и шествиях, с живыми картинами на них, плоские, увитые гирляндами, с крыш карет свисали пестрые полотнища, закрывавшие колеса. Тем больший ужас вселяла их спешка. Их тащили с Айзенгассе к замку через арку кони, встававшие, словно в беспамятстве, на дыбы перед воротами. Множество людей устремлялись мимо меня к площади, в большинстве – зрители, которых я знал с улицы и которые, вероятно, только что прибыли. Среди них была и знакомая девушка, но не знаю кто; рядом с ней шел молодой элегантный господин в желто-коричневом, в мелкую клетку, пальто, с засунутой глубоко в карман правой рукой. Они шли по направлению к Никласштрассе. С этого момента я больше ничего не видел.

Шиллер однажды сказал: главное (или что-то в этом роде) – «претворить аффект в характер».

11 ноября. Суббота. Вчера всю вторую половину дня у Макса. Определили последовательность статей для «Красоты безобразных картин». Без чувства удовлетворения. Но именно в таких случаях Макс любит меня больше всего, или так мне только кажется, потому что я четко осознаю тогда ничтожность своей заслуги. Нет, он действительно любит меня больше. Он хочет включить в книгу и мою «Брешиу». Все хорошее во мне противится этому. Я должен был сегодня поехать с ним в Брюнн. Все плохое и слабое во мне удержало меня. Ведь не могу же я поверить, что завтра я напишу действительно что-то хорошее.

Девушки, тесно обхваченные, в особенности сзади, передниками. Одна из них сегодня утром у Лёви-и-Винтерберг, закрытые только на заднице полотнища у нее не сложены, как обычно, рядышком, а заходят одно на другое, так что она кажется спеленутой, как грудной ребенок. Такое же чувственное впечатление у меня невольно всегда вызывают грудные дети, которые сжаты пеленками и одеялами и перевязаны лентами, словно приготовлены для удовлетворения похоти.

В одном американском интервью Эдисон, рассказывая о своем путешествии по Богемии, высказал мнение, что относительно высокое развитие Богемии (в пригородах широкие улицы, палисадники перед домами, в стране строятся фабрики) покоится на том, что многие чехи переселяются в Америку, а те, кто возвращается на родину, приносят с собой новые веяния.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.