— Почему Маркиану? — чуть испуганно спрашивает госпожа Пелагия.

Тот, кого здесь нет, но все-таки есть — или тот, кто висит на стене — или тот, чье грубое изображение висит на стене — знает, о чем Пелагия сейчас думает: неужели это все никогда не кончится — сны, видения, пророчества, обещания, все страшное и почти непонятное? Еще один? Неужели мало собравшихся здесь троих — и тех, кто, хоть сейчас отсутствуют, но тоже несвободны от паутины снов и видений? Почему?..

— До него ближе, — пожимает плечами гость, для которого явления и видения — всего лишь еще один источник сведений… неудобный, ненадежный, но иногда незаменимый. — И его Аттила в этом году беспокоил больше.

— Что с ним на самом деле случилось? — Пелагия поднимается, кладет ладони на стол. Не опирается, просто прикасается к шероховатому неровному дереву. — С Аттилой?

Женщина не верит в беспричинную смерть. Она поверила бы в то, что до гуннского царя царей добрались люди, подкупленные или убежденные ее мужем. Ей хочется знать, как им удалось. Конечно, гостю могли и не рассказать. Конечно, можно подождать возвращения мужа. Но ей все-таки нужно знать. Она хочет услышать, что дело в особо хитром яде.

— Не знаю. Не уверен. — Золотой мальчик, который уже не мальчик, качает головой. — Это не мы, там готовилось другое. И это не Маркиан — он сам удивился. И как Аттилу вообще можно было умудриться отравить, чтобы бес не заметил — ума не приложу. Командующий считает, что это Торисмунд. И что подействовал не яд.

— Кто? — переспрашивает Пелагия, и только по этому можно догадаться, насколько она растеряна. Она помнит, как зовут молодого короля везиготов. Помнит, но не сейчас. — А что?

— Торисмунд, король. Не яд, а освященная вода. Его самого так спасли — почти так. Он мог додуматься. А его люди в лагере были. И девочка эта, невеста, не из восточных готов, а из аквитанских как раз.

— Помилуй его Господь, — сухо выговаривает женщина, потом поднимает голову и улыбается гостю. — Ты устал, а я была неучтива, начав выспрашивать у тебя новости. Прости. Думаю, ты голоден.

— Я был рад рассказать. Это непростая новость. Но скорее добрая, чем дурная.

«Да, — беззвучно отзывается тот, кого здесь почти нет. — Скорее добрая. Потому что вода — не магическое средство. И не поможет тому, кто не хочет помощи…»

Когда-то он уже объяснял мужу хозяйки, что достаточно лишь мысли, лишь желания. Воззвать — и будешь услышан. Бывший приятель и ныне покойный враг упрямого ромея сумел лично в этом убедиться.

И был услышан.

Люди за столом говорят, свеча дрожит, непроницаемая ночь укрывает дом плащом… здесь больше прислушиваться не к чему. Тем более, что того, кого здесь уже почти нет, опять зовут.

Что ж, утешать сомневающихся и ободрять колеблющихся — дело привычное. Да и кому его еще делать?

Человек лежит на очень красивом мозаичном полу. Он занят. Он умирает. Собственно, он уже мертв, только тело пока не знает об этом, сердце пытается гнать кровь… куда может, в том числе и в легкие, которые, в свою очередь, как-то ловят воздух… в том числе и через несколько лишних отверстий — это было бы очень смешно, если бы не Боэций. Треклятый префект треклятого претория, которого не вытолкнешь из столицы. А теперь его убьют, если он не догадается сбежать. А он не догадается. Он будет пробиваться сюда, а не отсюда… а здесь уже все.

Это очень смешно, даже если помнить о тех, кто еще может угодить в ловушку… в кои-то веки предусмотрели каждую мелочь. В кои-то веки вместо легкого, подвижного плана — укрепленный лагерь, где прикрыты все направления… В кои-то веки… Жалко, что он не мог видеть собственного лица, когда Валентиниан вытащил меч и ударил — грамотно, кстати, ударил, быстро, и не уследишь почти, хорошо учили — изумительное, наверное, было зрелище. Все учли, все блокировали… а вот что эта мокрица может не просто подписать приказ, не просто уступить кому-то, не просто влипнуть в интригу, а нанести удар своими руками, не предвидел никто. Как оно всегда и бывает.

Вот вам и последствия, полной ложкой — с сатаной справились, с Валентинианом не получилось. Мораль сей басни очевидна.

Человек на полу кашляет. Смеяться тоже не получается. Жалко.

Ему потом это часто… снилось? Вспоминалось? Точного слова не подберешь, потому что снов, прежних, человеческих, он здесь не видел и вообще не спал, а воспоминания были живыми, возвращали каждую мелочь — он едва в них не утонул поначалу. Часто приходило на ум само — и он каждый раз жалел, что тогда не знал всего и не смог оценить шутку по-настоящему. Он собрал все обломки этой истории уже здесь и далеко не сразу. Только лет через двенадцать после собственной гибели — когда в Толосе от руки младшего брата погиб Теодерих, сын Теодериха, король везиготов. Теодерих-старший, Торисмунд, теперь Теодерих-младший — три смерти, да такие одинаковые… неожиданно, предательски, от своих же. Везиготы, конечно, от соседей многому научились, да и редко у них короли своей смертью умирали, но чтобы так подряд, в одной семье?

Вот тогда он и начал искать причину — и быстро нашел. Несчастная женщина всю силу души, всю остававшуюся ей жизнь вложила в проклятие — в пожелание, чтобы те, кто ее предал, умерли страшной смертью от руки близких. Прокляла отца, старших братьев и того, кто подтолкнул руку Гензериха. А Гензериха с Хунериком — нет. Что с вандалов взять — они действовали сообразно своей природе…

Было очень смешно и, к сожалению, совершенно не с кем поделиться замечательной шуткой. Чтобы из всех убийств, из всех интриг, из сожженных городов отозвалось вот это одно не особенно выделяющееся из общей рутины дело… и отозвалось вот так? Бедные фурии, у них, наверное, долго ничего не получалось, никого из настоящих уговорить не смогли, схватились за первого попавшегося… это Валентиниан-то — близкий? Вот так всегда выходит со справедливостью — задаст кто-нибудь невыполнимое условие, а страдают от этого посторонние императоры.

И рассказать некому… не Майориану же — тот, пока жив был, все никак успокоиться не мог, что его там не оказалось… и замечательно, что не оказалось: два трупа — определенно лучше трех, но эту арифметику бедняга так и не освоил. И смеяться над по-настоящему забавными вещами не научился. И как он со своей серьезностью до пятидесяти шести дотянул, непонятно, видимо, чудом. Лучше бы он с этой серьезностью подошел к производству на свет преемника и воспитанию его… хотя продолжатель дела нашелся, почти сам. А реформа получилась неплохая, хотя местами и слишком поспешная…

Но то, что не сладилось у Одоакра, исправил Теодерих Амалунг, король остроготов. Определенно, с носителями этого имени легко и приятно находить общий язык; и хорошо, что оно так в династии Амалунгов и закрепилось. Государство получилось и крепкое, и разумное. Разве что в последнюю сотню лет, вернув себе имя Ромы, всю Италию и часть африканского побережья, устремилось куда-то… не туда. Видимо, как изумилось тому, что заново склеилось — трудами двоих особо заразных сумасшедших, — так до сих пор и привыкнуть не может.

Кто бы мог подумать, что одного потомка везиготов, выбравшего своим домом Город, и одного каледонца достаточно, чтобы перевернуть и перетряхнуть не только карту, но и раскладку сил на целом континенте? Впрочем, если посмотреть на дела собственных потомков… то даже от того, что первый из них был не родным сыном, а приемным, и можно все свалить на невесть откуда приплывшего кентавра — легче не становится.

А сейчас один из этих потомков, пусть и по женской линии, поднимется на холм, и придется на него не просто посмотреть, а посмотреть близко, ближе, чем до сих пор доводилось… и даже побеседовать.