— А ты вспомни, по кому тогда пришелся первый удар, — по сторонникам Стилихона среди военных. Очень важно было лишить его поддержки армии. Заранее.

— Я благодарю за предупреждение, но этого вполне достаточно.

Командующий поворачивается, смотрит на него удивленно…

— Вообще-то это был приказ.

— Так я же уволен из армии?

— Можно и так. Но я не рискую собой. Я уменьшаю риск. Все мои недоброжелатели будут знать, что от моей смерти они не выиграют ничего. Власть все равно возьмет кто-то из моих. И обязательно захочет легитимизировать эту власть, рассчитавшись с убийцами. Олимпия, если помнишь, забили насмерть… я не думаю, что многим захочется примерить на себя такую судьбу.

— А ты не думаешь о том, что нас попросту перебьют по одному? В Испании и в Далмации… — и, может быть, это еще не самое худшее. Хуже будет, если мы сами друг друга перебьем, выясняя, кто старший, главный и сильнейший.

— На месте? Среди своих? Нет, такое устроить некому. Но если меня все же убьют, вы можете передраться друг с другом… И поэтому ты поедешь в самое дальнее поместье. Со скандалом.

— Я даже знаю, у кого смогу найти утешение после этакой несправедливости, — прищурился Майориан, потом усмехнулся. — Слава богам, не все дамы настолько ко мне равнодушны…

— Да, это было бы очень разумным шагом, — кивнул командующий. — Насколько я знаю, жена нашего, да продлит Гензерих его дни, императора нуждается в утешении.

— По переписке, — ну, для начала и по переписке сойдет, и чем дольше она продлится, тем лучше… Евдокия, супруга императора — не крепость, и не сероглазая богиня, зато ее благосклонность будет полезна. И если что-то случится, и если ничего не случится.

Иногда полезно вспоминать о том, что тебя который год зовут «золотым мальчиком», чаще за спиной, иногда в глаза — и не только в шутку. Иногда очень так искренне и страстно, даже смешно. Далось им это золото — Майориан намотал прядь на палец, — но если на него можно купить что-то полезное, значит, оно не хуже полновесных монет.

— Скорее всего, ничего не произойдет. Скорее всего, Валентиниан охотно выдаст младшую дочь за моего сына и будет радоваться тому, как ловко балансирует между мной и Гензерихом. А остальные просто не посмеют… Год-полтора, и все решится. Но рисковать я не хочу.

— Хорошо, пусть будет так.

«Я слишком много должен ему, чтобы спорить, даже несмотря на то, что причину лучше бы похоронить, а ситуация мне не нравится, очень не нравится, и кажется, что мы что-то упустили… или мне в очередной раз рассказали половину правды, да и не в той последовательности, чтобы разобраться. Я не буду спорить, я сделаю, что приказано… но, кажется, я об этом пожалею. Все мы об этом пожалеем…»

— Будь осторожен. Я, конечно, отрежу уши всем, кто посмеет… но лучше бы без этого обойтись.

— Буду, — серьезно кивает командующий. — Я твердо намерен дожить до ста.

Комната обставлена более чем просто. Пожалуй, здесь недостает многих привычных предметов: письменных принадлежностей, свитков, безделушек, создающих уют, игральных костей. Зато немногие имеющиеся вещи строго расставлены по местам. Глиняный кувшин — ровно в середине стола, и на выскобленной столешнице не отпечатались круги от воды или вина: кувшин всегда занимает одно-единственное положение. Плетеная циновка на полу лежит встык с ножками стола. Два тяжелых табурета прижались к стене.

В комнате нет ни окон, ни ламп, ни подсвечников. Единственный источник света — толстая полуоплывшая свеча на краю стола. Ее принесла с собой женщина, сидящая сейчас на одном из табуретов. Руки сложены на коленях. Голова чуть опущена. Собеседник сидит рядом, тоже лицом к противоположной стене, то и дело склоняет голову вправо: ловит голос пришедшей.

Изредка поворачиваясь к ней, он смотрит не в лицо — вверх, чуть выше тяжелого узла темно-медовых волос.

Человек долго проклинал обрушившуюся на него темноту. Теперь он не знает, что думать. Стол и кров он мог бы добыть себе и сам. Раньше. До того, как ослеп. Но не хотел. Хотел — тишины, пустоты, тепла, покоя. И получил все, кроме пустоты. Ну и тишины тоже. Какая тишина в огромном доме, где каждый — от хозяйских детей и гостей до слуг — то и дело забегает к тебе, узнать, не оставлено ли ему сообщений и распоряжений? Эту должность — полупривратника-полусекретаря-полунеизвестнокого — создала для него госпожа Пелагия, заметив, что он запоминает все услышанное, слово в слово, интонация в интонацию. Наверное, сначала это была выдумка, позволяющая несчастному слепцу не быть одиноким и ненужным. Год спустя никто не понимал, как в доме могло что-то делаться без него.

Человек, сам выбравший свою участь, пусть и неосторожным словом, брошенным бездумно, не так уж и недоволен. Все-таки сделал, что хотел — и остался в живых…

«Впрочем, кто бы его стал лишать жизни, — хмыкает про себя тот, которого в комнате нет. Почти что нет. — Это раньше у него жизни не было, никакой, и был он хоть и зрячий, а куда более слепой…

Теперь у него жизнь есть. Кто знает, может быть, со временем додумается… и прозреет. Во всех смыслах. Но и так стало много лучше, чем раньше. И женщине было полезно убедиться, что не только силам небесным, но и обыкновенным людям не все равно — и в какой мере им не все равно…»

— Не беспокойся, госпожа, — ловит мелкую, меньше пылинки заминку в голосе женщины хозяин комнатушки. — Я услышу заранее и выйду навстречу.

— Я все время забываю, — говорит госпожа Пелагия. — Спасибо. Но я не беспокоюсь. Что может случиться?

— Вот мне и пора.

Человек идет к двери, открывает ее. За дверью — темнота, совершенно черный коридор, да и снаружи, вне дома — тоже темнота, поздняя ночь новолуния. Женщина поднимает глаза от ладоней, сложенных на коленях, глядит в стену перед собой, едва заметно улыбается.

Она солгала. Она беспокоится, очень. Именно потому, что войны нет и случиться, вроде бы, ничего не может.

Шаги за дверью она узнает сразу — как бы ни старался второй, только что пришедший, идти крадучись, не слишком хорошо у него выходит. Торопится больше обычного, хотя и обычно медленно не ходит, да еще и отвык от каменных полов, от гулких отзвуков. А, самое главное, совершенно уверен, что здесь безопасно.

Он прав. В доме нет чужих. И здесь нет чужих. А тот, чье изображение висит на стене — простенькая деревянная поделка, раскрашенная в четыре краски, хозяину комнаты все равно, а прочим не должно быть дела — если и увидит, то никому лишнему не расскажет.

Гость как и прежде — бодр, весел, немножко слишком шумен, немножко слишком широк в плечах, заполняет половину комнатушки, заставляет свечку завидовать — и улыбка, и коротко остриженные золотистые волосы сияют куда ярче. Коротко кланяется, поднимает голову. Смотрит на кувшин на столе, с явным усилием глотает усмешку.

Вот уже и не мальчик, думает госпожа Пелагия, а ведь всего-то год с последней встречи прошел, но гость отчетливо изменился. Весна кончилась, настало лето.

— Новости есть, — не дожидаясь вопроса, говорит изгнанник бедный, жертва зависти и интриг, изничтоженная лично госпожой Пелагией. — Аттила умер. Три недели назад.

— Как это случилось? — спрашивает женщина.

— Громко, — усмехается гость. — Со знамениями, видениями и прочими красотами небесными. Он, представь, госпожа, женился. На какой-то готской девочке. Отпировали как положено — он с ней ушел, а ночью умер. Кровью истек. Сам истек — на нем ни одной раны. И отравить его не могли: еду пробовали, жаровни проверяли, даже воду его, он же воду пьет, родниковую, никакого вина, до него отпивали раз пять. И невеста эту же воду сама пила и ничего ей не сделалось…

— Удивительно, — тихо вздыхает женщина, поправляет выбившуюся из-за уха прядь волос. — Но о каких видениях ты говорил?

— Новости из Константинополя дошли… не знаю, в тот ли самый день, теперь говорят, что в тот самый, Маркиану во сне предстала светящаяся фигура и показала ему сломанный лук Аттилы. Уж как он понял, что оружие принадлежит Аттиле, не знаю. Объяснили ему, наверное. Но эта новость — не слух. Сон был, император востока его сразу своим рассказал, потому что не мог понять, к чему он.