«Он не знает», — доходит вдруг до младшего. — «Он просто не знает, что он сам такое, что он уже такое…». Сказать? Не сказать?

— Не скажешь, так я скажу, — подает голос проклятый служитель Распятого.

— Что? — старшему интересно, какие секреты могут быть у этих двоих. Вот у этих. Взаимные…

— Он тебе объяснит, — радуется возможности не продолжать младший. — Мне пора. Встретимся… когда-нибудь.

— Свисти! — улыбается старший.

Посланец Господа делает шаг вперед, отгораживая одного от другого, фигура наливается светом, ярким, достаточно ярким для того, чтобы не видеть через сияние, как, уже за гранью темноты, глаза младшего вновь наливаются мраком. Черное-в-черном.

— Я очень надеюсь, — тихо говорит старший, — что оно его не убьет.

— Убьет, если он не отречется и не примет спасение, — печально отвечает апостол. — И пленит уже навсегда. Но не сегодня.

— Не могу понять. Руга, дядя его, справлялся без этого. Да и сам он — тоже. А теперь он боится, хотя чего тут бояться…

— Если ты поймешь, тебе легче станет? — сердито спрашивает апостол.

— Да, — поднял брови человек. — Конечно.

Апостол удивлен, очень удивлен. Кто здесь, спрашивается, Неверующий? Ведь пытался уже показать, что такое быть одержимым Дьяволом. Показал, вроде бы дошло? Нет, не дошло. Правда, интерес такого рода апостол не считает ни грехом, ни праздным любопытством. Это полезно — видеть, понимать, бояться.

— Сколько нужно времени, чтобы воззвать к Господу? — это не загадка, просто вопрос.

— Полагаю, нисколько… — собеседник опять удивился. — В крайнем случае, самой мысли достаточно.

— Ну вот на то время, что нужно для мысли, придется встать лицом к лицу с Сатаной во всей мощи и сразиться с ним. А Сатана-то в нем самом, понимаешь? Страшно. Им всегда страшно.

— А что теряешь в случае проигрыша? — там, за спиной бородатого, тени уже сомкнулись, девушка сегодня больше не выйдет, свисти не свисти… Ну хоть необратимых поступков этой ночью не совершит. И завтра тоже.

— А что ты такое мог потерять, что помянул чохом все на свете? — смеется апостол.

Да… замечательная была сцена, до сих пор вспоминать стыдно.

— Но это было как раз то, что он сам отдал.

— Отдавать многие не боятся. Такие — особенно. Считают, это так, что-то лишнее. Подумаешь, душа, ерунда какая-то… все равно же — живет, — апостол оглянулся через плечо, словно сплюнуть хотел. — Детей плодит, побеждает. А в случае проигрыша теряешь последнее — волю.

Тогда понятно, чего испугался: если цена проигрыша — то, что чужое в тебе станет уже не соперником, а хозяином, действительно, трижды задумаешься.

— Нам, наверное, пора…

— И давно уж пора, — кивнул посланник.

— Я действительно очень вам благодарен, — и опять земля слегка плывет под ногами. — Могу ли я чем-нибудь помочь?

Вот так апостола не удивляли давным-давно. Тех, кто взывал о помощи, было в избытке. Тех, кто сам предлагал службу — по пальцам пересчитать. Да и то до сих пор просили — вразумить, направить на благое дело, на путь служения Господу. А вот помочь… редкостный все-таки наглец!

— Защищай свою землю, не позволяй осквернять святыни, тем и поможешь, — подумав, сказал посланник.

Редкостный наглец кивнул несколько недоуменно — как будто он последние тридцать лет занимался чем-то иным… во всяком случае, в отношении первой части.

— А что он так не хотел мне говорить?

— То, — неожиданно сердито рявкнул апостол, — что превратил ты себя, чадо, в такое, чему и названья нет, зато многим кажется, что ты не лучше твоего приятеля!

Теперь споткнулся уже человек… это в каком смысле не лучше? Если в прямом, то и правда не лучше — у него государство, у меня государство — и представляю себе, что бы я делал на его месте, поскольку я и на своем-то хорош… но название этому как раз есть, хотя и не очень вежливое. Значит, будем уточнять.

— Что значит «превратил»?

— Кто вперемешку землю, божков языческих и Пресвятую Деву в помощники призвал и именем своим клятву подтвердил?

Что?..

— Если бы это так действовало, у меня бы в армии людей не осталось…

И не в армии тоже, если вспомнить, какие цветистые обороты можно услышать на улицах Города. В Равенне нет, в Равенне все же осторожничают.

В мыслях апостола отчетливо обозначилось вразумляющее бревно. Увесистое вполне. Мечты остались мечтами, наверное, только по отсутствию надлежащего бревна поблизости — если и было что, все растащили на укрепления.

— Тебе же ответили. Все, кого ты позвал, — некоторая часть призванных заставила посланника брезгливо скривиться. — И такое получилось — ну, может, на Страшном Суде и распутают…

— Где получилось и что именно? — кажется обещать себе больше не поминать никого и ни при каких обстоятельствах немножко поздно. Но все-таки странно — чтобы вот так всех чохом одной фразой, закрученной, правда, с перепугу… но все-таки всего лишь одной фразой — Аттила вон своего гостя сколько приманивал, сколько добывал, какую цену заплатил, а тут одной формулировкой всех подряд зацепило.

— В тебе, неразумный! — страдальчески возопил апостол.

— Вы посланники. И даром языков наделены. И призваны объяснять. Объясни, пожалуйста, так, чтобы я понял.

— Я был призван — вызвался я — тебя с этого поля вывести, несмотря на то, что тебе судили — и по справедливости судили, между прочим! — рассердился апостол, даром терпения наделенный не слишком щедро. — Вот это я должен, ибо обещал, и от Господа на то милость получена! А непотребство твое я разъяснять уж точно не призван, и нечего мне указывать, чего я призван, а чего нет, мне уж виднее как-то!

— Хорошо, — легко согласился человек. — Первого уже много, с верхом, и вряд ли я смогу тебя когда-нибудь за это отблагодарить.

— Жену отблагодаришь. И уж отблагодари так, словно меня тут и вовсе не было, а только все она, — улыбнулся посланник.

Жену? Слова про единую плоть тоже, видимо, нужно понимать буквально. В нашем случае, так точно, удивляться нечему. Куда ты, Гай, туда и я, Гайя… меня непонятно до чего язык довел — и Пелагия им что-то такое отвесила, что механизм заскрипел и дал обратный ход. Тоже, видимо, выражения выбирала.

— А что касается твоих клятв — вот подумай же, что получится, если сложить землю, старых божков, Истинного Бога и тебя самого… вместе с твоей тогдашней должностью.

Не дождавшись ответа, Фома вздохнул:

— Благословение свыше тебе было. Богоматерь сказала, что случится по твоему желанию, вот и стало.

По моему желанию. А я… я фактически заклял себя на страну и сказал, что оно не пройдет. И оно не прошло — ни тогда, ни сейчас. Условие исполнено. То-то Аттила смеялся, когда мы про нежизнь заговорили.

— Это навсегда? — с омерзением спросил ромей.

— Пока что — до конца твоей жизни.

— Чтоб тебе провалиться… и передо мной возникнуть! Чтоб тебя гунны… с почетом сюда доставили! Чтоб тебе фурии… объяснили, что такое совесть и охраняли по дороге!

Майориан знал только одного-единственного на свете человека, способного устроиться так ловко, что его даже выбранить от всей души невозможно, не поймав себя трижды на каждом слове. К несчастью Майориана, человек этот был его командующим, к троекратному несчастью Майориан был его заместителем, правой рукой, так что таинственная пропажа патриция означала одно: теперь командование переходит к Майориану, если он, конечно, сумеет это право отстоять. На время — и лучше не думать, что навсегда, не думать…

Безумия на этом поле хватало и без подобных предположений. Ладно, везиготы — хотя какое там ладно, после гибели короля Теодериха они с Торисмунда глаз не сводили, особенно личная дружина, но, допустим, на варваров помрачение рассудка нашло. На всех и сразу, особенно на Атанагильда, да? На этого — Майориан вспомнил здоровенного варвара лет под сорок, который, кажется, был на полголовы выше Торисмунда, а сыновей покойного короля Господь ростом не обидел, — найдет помрачение, как же. Это его нужно по голове ударить. Раз так десять подряд древком копья с размаху, а лучше сразу топориком. Такого точно не случилось за время обороны холма — голова была цела и с виду, и, судя по внятности речей, изнутри.